Глава II

Дядя Чарльз курил такое ядовитое зелье, что в конце концов племянник
предложил ему наслаждаться утренней трубкой в маленьком сарайчике в
глубине сада.
- Отлично, Саймон. Превосходно! - спокойно сказал старик. - Где угодно.
В сарае так в сарае, оно даже здоровее.
- Черт возьми, - с жаром сказал мистер Дедал, - я просто не представляю
себе, как это вы только можете курить такую дрянь! Ведь это же чистый
порох, честное слово!
- Прекрасный табак, Саймон, - отвечал старик, - очень мягчит и
освежает!
С тех пор каждое утро дядя Чарльз, тщательно причесав и пригладив
волосы на затылке и водрузив на голову вычищенный цилиндр, отправлялся в
свой сарай. Когда он курил, из-за косяка двери виднелся только край его
цилиндра и головка трубки. Его убежище, как называл он вонючий сарай,
который с ним делили кошка и садовый инструмент, служило ему также студией
для вокальных упражнений, и каждое утро он с увлечением мурлыкал себе под
нос какую-нибудь из своих любимых песен: "В сень ветвей удались", или
"Голубые очи, золотые кудри", или "Рощи Бларни", а серые и голубые кольца
дыма медленно поднимались из трубки и исчезали в ясном воздухе.
В первую половину лета в Блэкроке дядя Чарльз был неизменным спутником
Стивена. Дядя Чарльз был крепкий старик с резкими чертами лица, здоровым
загаром и седыми бакенбардами. В будние дни ему поручалось заказывать
провизию, и он отправлялся из дома на Кэрисфорт-авеню, на главную улицу
города, в лавки, где обычно семья делала покупки. Стивен любил ходить с
ним по магазинам, потому что дядя Чарльз от души угощал всем, что было
выставлено в открытых ящиках и бочках. Бывало, он схватит кисть винограда
прямо вместе с опилками или штуки три яблок и щедро оделит ими мальчика, а
хозяин криво улыбается; если же Стивен делает вид, что не хочет брать, он
хмурится и говорит:
- Берите, сэр, слышите, что я говорю! Это полезно для кишечника!
Когда заказ был принят, они отправлялись в парк, где старинный приятель
отца Стивена, Майк Флинн, поджидал их на скамейке. Тут начинался для
Стивена бег вокруг парка. Майк Флинн стоял на дорожке у выхода к вокзалу с
часами в руках, а Стивен пробегал круг по правилам Майка Флинна - высоко
подняв голову, выбрасывая колени и плотно прижав руки к бокам. Когда
утренний бег заканчивался, тренер делал ему замечания и иногда показывал,
как надо бежать, и сам пробегал несколько шагов, забавно шаркая ногами в
старых синих брезентовых туфлях. Кучка изумленных детей и нянек собиралась
вокруг и глазела на него, не расходясь даже тогда, когда он снова
усаживался с дядей Чарльзом и заводил разговор о спорте и политике. Хотя
папа говорил, что лучшие бегуны нашего времени прошли через руки Майка
Флинна, Стивен часто с жалостью поглядывал на дряблое, обросшее щетиной
лицо своего тренера, склонившееся над длинными желтыми от табака пальцами,
которые скручивали самокрутку, смотрел на его кроткие выцветшие голубые
глаза, которые вдруг рассеянно устремлялись в голубую даль, когда длинные
распухшие пальцы переставали крутить, а табачные волокна и крошки сыпались
обратно в кисет.
По дороге домой дядя Чарльз часто заходил в церковь, и, так как Стивен
не мог дотянуться до кропильницы со святой водой, старик погружал в нее
руку и быстро опрыскивал водой одежду Стивена и пол паперти. Молясь, он
опускался на колени, предварительно подстелив красный носовой платок, и
читал громким шепотом по захватанному, потемневшему молитвеннику, в
котором внизу на каждой странице были напечатаны начальные слова молитв.
Стивен не разделял его набожности, но из уважения к ней становился рядом
на колени. Он часто гадал: о чем так усердно молится дядя Чарльз? Может
быть, о душах в чистилище или просит ниспослать ему счастливую смерть, а
может быть, о том, чтобы Бог вернул ему хоть часть того большого
состояния, которое он промотал в Корке.
По воскресеньям Стивен с отцом и дядюшкой ходили на прогулку. Несмотря
на свои мозоли, старик был отличный ходок, и нередко они проходили десять,
а то и двенадцать миль. В маленькой деревушке Стиллорген дорога
разветвлялась. Они или отправлялись налево к Дублинским горам, или шли на
Гоутстаун и оттуда в Дандрам и возвращались домой через Сэндифорд. Во
время ходьбы или на привале в какой-нибудь грязной придорожной харчевне
старшие неизменно вели разговоры на излюбленные темы - о политических
делах в Ирландии, о Манстере или о каких-нибудь давних событиях в семье, а
Стивен с жадностью слушал. Непонятные слова он повторял про себя снова и
снова, пока не заучивал их наизусть, и через них постепенно учился
постигать окружавший его мир. Час, когда ему тоже надо будет принять
участие в жизни этого мира, казался ему близким, и втайне он начинал
готовиться к великому делу, которое, как он чувствовал, было предназначено
ему, но сущность которого он только смутно предугадывал.
После обеда он был предоставлен самому себе; он зачитывался
растрепанной книжкой - переводом "Графа Монте-Кристо". Образ этого
мрачного мстителя связывался в его воображении со всем непонятным и
страшным, о чем он только догадывался в детстве. По вечерам на столе в
гостиной он мастерил из переводных картинок, бумажных цветов, тонкой
разноцветной бумаги и золотых и серебряных бумажных полосок, в которые
заворачивают шоколад, дивную пещеру на острове. Когда он разорял это
сооружение, утомившись его мишурным блеском, перед ним вставало яркое
видение Марселя, залитая солнцем садовая ограда и Мерседес.
За Блэкроком, на ведущей в горы дороге, в саду, где росли розы, стоял
маленький белый домик, и в этом домике, говорил он себе, жила другая
Мерседес. Идя на прогулку или возвращаясь домой, он всегда отсчитывал
расстояние до этого места и в мечтах переживал длинный ряд чудесных, как в
книге, приключений, и в конце появлялся сам: постаревший и печальный, он
стоял в залитом лунным светом саду с Мерседес, которая много лет тому
назад предала его любовь, и печально и гордо произносил:
"Мадам, я не ем мускатного винограда".
Он подружился с мальчиком по имени Обри Миллз и вместе с ним основал в
парке союз искателей приключений. В петлице куртки у Обри висел свисток,
на поясе - велосипедный фонарь, а у других мальчиков за поясом были
заткнуты короткие палки наподобие кинжалов. Стивен, вычитавший где-то, что
Наполеон любил одеваться просто, отказался от всяких знаков отличия, и это
доставляло ему особое удовольствие, когда он держал совет со своими
подчиненными. Участники союза совершали набеги на сады старых дев или
собирались в крепости замка, где устраивали сражения на заросших косматым
мхом скалах; потом устало брели домой, и в носу у них сохранялся
застоявшийся запах пляжа, а руки и волосы были насквозь Пропитаны едким
маслянистым соком морских водорослей.
Обри и Стивену привозил молоко один и тот же молочник, и они часто
ездили с ним на тележке в Каррикмайнз, где паслись коровы. Пока он доил,
мальчики по очереди катались по полю верхом на смирной кобыле. Но когда
наступила осень, коров загнали с пастбища домой, и, едва Стивен увидел
вонючий скотный двор в Стрэдбруке - отвратительные зеленые лужи, кучи
жидкого навоза и клубы пара от кормушек с отрубями, - его чуть не
стошнило. Коровы, казавшиеся на воле в солнечные дни такими красивыми,
теперь вызывали в нем гадливое чувство, и он даже смотреть не мог на
молоко.
Приближение сентября в этом году не огорчало его, потому что больше не
надо было возвращаться в Клонгоуз. Майк Флинн слег в больницу, и
тренировки в парке прекратились. Обри начал ходить в школу, и его
отпускали гулять не больше чем на час после обеда. Союз распался, и не
было уже больше ни вечерних набегов, ни сражений на скалах. Стивен иногда
ездил с молочником развозить вечерний удой, и эти поездки по холодку
прогоняли из его памяти вонь скотного двора, а клочки сена и коровьей
шерсти на одежде молочника больше не вызывали в нем отвращения. Когда
тележка останавливалась у какого-нибудь дома, он ждал: вот покажется на
секунду до блеска начищенная кухня или мягко освещенная передняя, и он
увидит, как служанка подставит кувшин, а потом закроет дверь. Ему
казалось, что неплохо так жить, развозя каждый вечер молоко, - были бы
теплые перчатки и полный карман имбирных пряников на дорогу. Но то же
предчувствие, от которого сжималось сердце и вдруг подкашивались ноги во
время тренировок в парке, то же предвидение, которое заставляло его
смотреть с недоверием на дряблое, обросшее щетиной лицо тренера, уныло
склонявшееся над длинными, в пятнах, пальцами, отгоняло все его
представления о будущем. Смутно он понимал, что у отца неприятности:
поэтому-то его больше не посылали в Клонгоуз. С некоторых пор он стал
замечать в доме небольшие перемены, и эти перемены, нарушавшие то, что он
всегда считал неизменным, всякий раз наносили маленький удар по его
детскому представлению о мире. Честолюбие, которое временами он
чувствовал, шевелилось только на дне его души и не искало выхода. Когда он
прислушивался к стуку лошадиных копыт, цокающих по рельсам конки на
Рок-роуд, и слышал грохот огромного бидона, который подпрыгивал позади
него, сумрак, такой же как и на земле, заволакивал его сознание.
Он мысленно возвращался к Мерседес, и, когда перед ним вставал ее
образ, в крови зарождалось странное беспокойство. Временами лихорадочный
жар охватывал его и гнал бродить в сумерках по тихим улицам. Мирная тишина
садов, приветливые огни окон проливали отрадный покой в его смятенное
сердце. Крики играющих детей раздражали его, а их глупые голоса острее,
чем даже в Клонгоузе, заставляли чувствовать, что он не похож на других.
Ему не хотелось играть. Ему хотелось встретить в действительном мире тот
неуловимый образ, который непрестанно мерещился его душе. Он не знал ни
где, ни как искать его. Но предчувствие говорило ему, что без всяких
усилий с его стороны образ этот когда-нибудь предстанет перед ним. Они
встретятся спокойно, как если бы уже знали друг друга и условились
встретиться где-нибудь под аркой или в каком-нибудь другом более укромном
месте. Они будут одни - кругом темнота и молчание, и в это мгновение
беспредельной нежности он преобразится. Он исчезнет у нее на глазах,
обратится в нечто бесплотное, а потом мгновенно преобразится. Слабость,
робость, неопытность спадут с него в этот волшебный миг.


Однажды утром у ворот остановились два больших желтых фургона и люди,
тяжело топая, вошли в дом, чтобы увезти обстановку. Мебель потащили к
фургонам через палисадник, где повсюду валялась солома и обрывки веревок.
Когда все благополучно погрузили, фургоны с грохотом покатились по улице,
и из окна конки Стивен, сидевший рядом с заплаканной матерью, увидел, как
они тряслись по Мэрион-роуд.
Камин в гостиной не разгорался в тот вечер, и мистер Дедал прислонил
кочергу к прутьям решетки и ждал, когда займется пламя. Дядя Чарльз дремал
в углу полупустой, не застеленной ковром комнаты. Лампа на столе бросала
слабый свет на дощатый пол, затоптанный грузчиками. Стивен сидел на
низенькой скамеечке около отца, слушая его длинный бессвязный монолог.
Вначале он понимал очень немного или вовсе ничего не понимал, но
постепенно стал улавливать, что у папы были враги и что предстоит какая-то
борьба. Он чувствовал, что и его вовлекают в эту борьбу, что на него
возлагаются какие-то обязательства. Неожиданный отъезд, так внезапно
нарушивший его мечты и спокойную жизнь в Блэкроке, переезд через унылый
туманный город, мысль о неуютном голом помещении, в котором они теперь
будут жить, заставляли сжиматься его сердце. И снова какое-то прозрение,
предчувствие будущего охватывало его. Он понимал теперь, почему служанки
часто шептались между собой в передней и почему папа, стоя на коврике у
камина, спиной к огню, часто во весь голос говорил что-то дяде Чарльзу, а
тот убеждал его сесть и пообедать.
- Я еще не сдался, Стивен, сынок, - говорил мистер Дедал, яростно тыкая
кочергой в вялый огонь в камине, - мы еще повоюем, черт подери (Господи,
прости меня), да и как еще повоюем!
Дублин был новым и сложным впечатлением. Дядя Чарльз сделался таким
бестолковым, что его нельзя было посылать с поручениями, а из-за
беспорядка, царившего в доме после переезда, Стивен был свободнее, чем в
Блэкроке. Вначале он только отваживался бродить по соседней площади или
спускался до середины одного переулка - но потом, мысленно составив себе
план города, смело отправился по одной из центральных улиц и дошел до
таможни. Он бесцельно бродил по набережным мимо доков, с удивлением глядя
на множество поплавков, покачивавшихся на поверхности воды в густой желтой
пене, на толпы портовых грузчиков, на грохочущие подводы, на неряшливо
одетых, бородатых полисменов. Огромность и необычность жизни, о которой
говорили ему тюки товаров, сваленные вдоль стен или свисавшие из недр
пароходов, снова будили в нем то беспокойство, которое заставляло его
блуждать по вечерам из сада в сад в поисках Мерседес. И среди этой новой
кипучей жизни он мог бы вообразить себя в Марселе, но только здесь не было
ни яркого неба, ни залитых солнцем решетчатых окон винных лавок. Смутная
неудовлетворенность росла в нем, когда он смотрел на набережные, и на
реку, и на низко нависшее небо, и все же он продолжал блуждать по городу
день за днем, точно и в самом деле искал кого-то, кто ускользал от него.
Раза два он ходил с матерью в гости к родственникам, и, хотя они шли
мимо веселого ряда сверкающих огнями магазинов, украшенных к Рождеству, он
оставался молчалив, угрюмая замкнутость не покидала его. Причин для
угрюмости было много - и прямых и косвенных. Ему досаждало, что он еще так
юн, что поддается каким-то глупым неуемным порывам, досаждала перемена в
их жизни, превратившая мир, в котором он жил, во что-то убогое и
фальшивое. Однако досада не привнесла ничего нового в его восприятие
окружающего мира. Он терпеливо, отстраненно отмечал все то, что видел, и
втайне впитывал этот губительный дух.
Он сидел на табуретке в кухне у своей тети. Лампа с рефлектором висела
на покрытой лаком стене над камином, и при этом свете тетя читала лежавшую
у нее на коленях вечернюю газету. Она долго смотрела на снимок улыбающейся
женщины, потом сказала задумчиво:
- Красавица Мейбл Хантер.
Кудрявая девочка поднялась на цыпочки и, поглядев на снимок, тихо
спросила:
- В какой это пьесе, мама?
- В пантомиме, детка.
Девочка прижала кудрявую головку к руке матери и, глядя на портрет,
прошептала, словно завороженная:
- Красавица Мейбл Хантер.
Словно завороженная, она, не отрываясь, смотрела на эти лукаво
усмехающиеся глаза и восхищенно шептала:
- Ах, какая прелесть.
Мальчик, который вошел с улицы, тяжело ступая и согнувшись под мешком
угля, слышал ее слова. Он проворно сбросил на пол свою ношу и подбежал
посмотреть. Он тянул к себе газету покрасневшими и черными от угля руками,
отталкивая девочку и жалуясь, что ему не видно.
Он сидит в узкой тесной столовой в верхнем этаже старого с темными
окнами дома. Пламя очага пляшет на стене, а за окном над рекой сгущается
призрачная мгла. Старуха возится у очага, готовит чай и, не отрываясь от
своего занятия, тихо рассказывает, что сказали священник и доктор. И еще
она говорит, какие перемены наблюдаются в последнее время у больной, какие
странности в поступках и речах. Он слушает эти речи, а мысли его поглощены
приключениями, которые разворачиваются перед ним в тлеющих углях - под
арками и сводами, в извилистых галереях и тесных пещерах.
Внезапно он чувствует какое-то движение в дверях. Там, в сумраке, в
темном проеме приоткрытой двери, повис череп. Жалкое существо, похожее на
обезьяну, стоит там, привлеченное звуками голосов у очага. Ноющий голос
спрашивает:
- Это Жозефина?
Суетящаяся старуха, не отходя от очага, живо откликается:
- Нет, Элин, это Стивен!
- А... Добрый вечер, Стивен.
Он отвечает на приветствие и видит на лице в дверях бессмысленную
улыбку.
- Тебе что-нибудь нужно, Элин? - спрашивает старуха.
Но та, не отвечая на вопрос, говорит:
- Я думала, это Жозефина. Я тебя приняла за Жозефину, Стивен. - Она
повторяет это несколько раз и тихонько смеется.
Он сидит на детском вечере в Хэролдс-кроссе. Молчаливая настороженность
все сильнее завладевает им, и он почти не принимает участия в играх. Дети,
надев колпаки, которые достались им в хлопушках, прыгают и пляшут, но он,
хоть и пытается разделить их веселье, все равно чувствует себя таким
унылым среди всех этих задорных треуголок и чепцов.
Но когда, выступив со своей песенкой, он уютно устраивается в тихом
уголке, одиночество становится ему приятно. Веселье, которое в начале
вечера казалось ненастоящим, бессмысленным, действует теперь как
успокаивающий ветерок, приятно пробегающий по чувствам, прячущий от чужих
взглядов лихорадочное волнение крови, когда через хоровод танцующих,
сквозь этот шум музыки и смеха, взгляд ее устремляется к его уголку,
ласкающий, дразнящий, ищущий, волнующий сердце.
В передней одеваются последние дети. Вечер кончился. Она набрасывает
шаль, и, когда они вместе идут к конке, пар от свежего теплого дыхания
весело клубится над ее закутанной головой и башмачки ее беспечно
постукивают по замерзшей дороге.
То был последний рейс. Гнедые облезлые лошади чувствовали это и
потряхивали бубенчиками в острастку ясной ночи. Кондуктор разговаривал с
вожатым, и оба покачивали головой в зеленом свете фонаря. На пустых
сиденьях валялось несколько цветных билетиков. С улицы не было слышно
шагов ни в ту, ни в другую сторону. Ни один звук не нарушал тишины ночи,
только гнедые облезлые лошади терлись друг о друга мордами и потряхивали
бубенцами.
Они, казалось, прислушивались: он на верхней ступеньке, она на нижней.
Она несколько раз поднималась на его ступеньку и снова спускалась на свою,
когда разговор замолкал, а раза два стояла минуту совсем близко от него,
забыв сойти вниз, но потом сошла. Сердце его плясало, послушное ее
движениям, как поплавок на волне. Он слышал, что говорили ему ее глаза
из-под шали, и знал, что в каком-то туманном прошлом, в жизни или в
мечтах, он уже слышал такие речи. Он видел, как она охорашивается перед
ним, дразня его своим нарядным платьем, сумочкой и длинными черными
чулками, и знал, что уже тысячи раз поддавался этому. Но какой-то голос,
прорывавшийся изнутри сквозь стук его мятущегося сердца, спрашивал: примет
ли он ее дар, за которым нужно только протянуть руку. И ему вспомнился
день, когда он стоял с Эйлин, глядя на двор гостиницы, где коридорный
прилаживал к столбу длинную полоску флага, а фокстерьер носился взад и
вперед по солнечному газону, и она вдруг засмеялась и побежала вниз по
отлогой дорожке. Вот и теперь, как тогда, он стоял безучастный, не
двигаясь с места, - словно спокойный зритель, наблюдающий разыгрывающуюся
перед ним сцену.
"Ей тоже хочется, чтобы я прикоснулся к ней, - думал он. - Поэтому она
и пошла со мной. Я мог бы легко прикоснуться, когда она становится на мою
ступеньку: никто на нас не смотрит. Я мог бы обнять и поцеловать ее".
Но ничего этого он не сделал; и потом, сидя в пустой конке и мрачно
глядя на рифленую подножку, он изорвал в мелкие клочки свой билет.
На следующий день он просидел несколько часов у себя за столом в пустой
комнате наверху. Перед ним было новое перо, новая изумрудно-зеленого цвета
тетрадь и новая чернильница. По привычке он написал наверху на первой
странице заглавные буквы девиза иезуитского ордена: А.М.D.G. На первой
строчке вывел заглавие стихов, которые собирался писать: К Э- К-. Он знал,
что так полагается, потому что видел подобные заглавия в собрании
стихотворений лорда Байрона. Написав заглавие и проведя под ним волнистую
линию, он задумался и стал машинально чертить что-то на обложке. Ему
вспомнилось, как он сидел у себя за столом в Брэе на следующий день после
рождественского обеда и пытался написать стихи о Парнелле на обороте
отцовских налоговых извещений. Но тема никак не давалась ему, и,
отказавшись от попытки, он исписал весь лист фамилиями и адресами своих
одноклассников:

Родерик Кикем
Джек Лотен
Энтони Максуини
Саймон Мунен

Казалось, у него ничего не получится и теперь, но, размышляя о том
вечере, он почувствовал себя увереннее. Все, что представлялось
незначительным, обыденным, исчезло, в воспоминаниях не было ни конки, ни
кондуктора с кучером, ни лошадей, даже он и она отступили куда-то вдаль.
Стихи говорили только о ночи, о нежном дыхании ветерка и девственном
сиянии луны; какая-то неизъяснимая грусть таилась в сердцах героев, молча
стоявших под обнаженными деревьями, а лишь только наступила минута
прощанья, поцелуй, от которого один из них удержался тогда, соединил
обоих. Закончив стихотворение, он поставил внизу страницы буквы L.D.S.
[Laos Deo Semper - вечно Бога хвалит (лат.); формула, обычно ставившаяся в
конце сочинений в иезуитских школах], и, спрятав тетрадку, пошел в спальню
матери и долго рассматривал свое лицо в зеркале на ее туалетном столике.
Но долгая пора досуга и свободы подходила к концу. Однажды отец пришел
домой с ворохом новостей и выкладывал их без умолку в течение всего обеда.
Стивен дожидался прихода отца, потому что в этот день на обед было баранье
рагу и он знал, что отец предложит ему макать хлеб в подливку. Но на этот
раз подливка не доставила ему никакого удовольствия, потому что при
упоминании о Клонгоузе у него что-то подступило к горлу.
- Я чуть было не налетел на него, - рассказывал в четвертый раз мистер
Дедал, - как раз на углу площади.
- Так он сможет это устроить? - спросила миссис Дедал. - Я говорю
насчет Бельведера.
- Ну еще бы, конечно, - сказал мистер Дедал. - Я же говорил тебе, ведь
он теперь провинциал ордена.
- Мне и самой очень не хотелось отдавать его в школу христианских
братьев, - сказала миссис Дедал.
- К черту христианских братьев! - вскричал мистер Дедал. - Якшаться со
всякими замарашками Падди да Майки! Нет, пусть уж держится иезуитов, раз
он у них начал. Они ему и потом пригодятся. У них есть возможности
обеспечить положение в жизни.
- И ведь это очень богатый орден, не правда ли, Саймон?
- Еще бы! А как живут? Ты видела, какой у них стол в Клонгоузе? Слава
Богу, кормятся как бойцовые петухи!
Мистер Дедал пододвинул свою тарелку Стивену, чтобы тот доел остатки.
- Ну, а тебе, Стивен, теперь придется приналечь, - сказал он. -
Довольно ты погулял.
- Я уверена, что он теперь будет стараться изо всех сил, - сказала
миссис Дедал, - тем более что и Морис будет с ним.
- Ах, Господи, я и забыл про Мориса, - сказал мистер Дедал. - Поди
сюда, Морис, негодник. Поди ко мне, дурачок. Ты знаешь, что я тебя пошлю в
школу, где тебя будут учить складывать К-О-Т - кот. И я тебе куплю за
пенни хорошенький носовой платочек, чтобы ты им вытирал нос. Вот здорово
будет, а?
Морис, просияв, уставился сначала на отца, а потом на Стивена. Мистер
Дедал вставил монокль в глаз и пристально посмотрел на обоих сыновей.
Стивен жевал хлеб и не глядел на отца.
- Да, кстати, - сказал наконец мистер Дедал, - ректор, то есть, вернее,
провинциал, рассказал мне, что произошло у тебя с отцом Доланом. А ты,
оказывается, бесстыжий плут.
- Неужели он так и сказал, Саймон?
- Да нет! - засмеялся мистер Дедал. - Но он рассказал мне этот случай
со всеми подробностями. Мы ведь долго болтали с ним о том о сем... Ах да,
кстати! Ты знаешь, что он мне, между прочим, рассказал? Кому, ты думаешь,
отдадут это место в муниципалитете? Впрочем, про это потом. Ну так вот, мы
с ним болтали по-приятельски, и он спросил меня, ходит ли наш приятель
по-прежнему в очках, и рассказал всю историю.
- Он был недоволен, Саймон?
- Недоволен! Как бы не так! _Мужественный малыш_, - сказал он.
Мистер Дедал передразнил жеманную, гнусавую манеру провинциала:
- Ну и посмеялись же мы вместе с отцом Доланом, когда я рассказал им об
этом за обедом. _Берегитесь, отец Долан_, - сказал я, - _как бы юный Дедал
не выдал вам двойную порцию по рукам_! Ну и посмеялись же мы все. Ха, ха,
ха.
Мистер Дедал повернулся к жене и воскликнул своим обычным голосом:
- Видишь, в каком духе их там воспитывают! О, иезуит - это дипломат во
всем, до мозга костей.
Он повторил опять, подражая голосу провинциала:
- _Ну и посмеялись же мы все вместе с отцом Доланом, когда я рассказал
им об этом за обедом. Ха, ха, ха!_


Вечером перед школьным спектаклем под Духов день Стивен стоял у
гардеробной и смотрел на маленькую лужайку, над которой были протянуты
гирлянды китайских фонариков. Он видел, как гости, спускаясь по лестнице
из главного здания, проходили в театр. Распорядители во фраках, старожилы
Бельведера, дежурили у входа в театр и церемонно провожали гостей на
места. При внезапно вспыхнувшем свете фонарика он увидел улыбающееся лицо
священника.
Святые дары были убраны из ковчега, а первые скамейки отодвинуты назад,
чтобы возвышение перед алтарем и пространство перед ним оставались
свободными. У стены были поставлены гантели, булавы, в углу свалены гири,
а среди бесчисленных груд гимнастических туфель, фуфаек и рубашек,
засунутых кое-как в коричневые мешки, стоял большой деревянный, обшитый
кожей конь, дожидавшийся, когда его вынесут на сцену и вокруг, в конце
показательных состязаний, выстроится команда-победительница.
Стивен, хоть он и был выбран старостой на занятиях по гимнастике за
свою славу лучшего писателя сочинений, в первом отделении программы не
участвовал, но в спектакле, который шел во втором отделении, у него была
главная комическая роль учителя. Его выбрали на эту роль из-за его фигуры
и степенных манер. Он был уже второй год в Бельведере и учился в
предпоследнем классе.
Вереница маленьких мальчиков в белых гольфах и фуфайках, топая,
пробежала через ризницу в церковь. В ризнице и в церкви толпились
взволнованные наставники и ученики. Пухлый лысый унтер-офицер пробовал
ногой трамплин возле коня. Худощавый молодой человек в длинном пальто,
который должен был жонглировать булавами, стоял рядом и с интересом
наблюдал: блестящие посеребренные булавы торчали из его глубоких боковых
карманов. Откуда-то доносился глухой треск деревянных шаров, команда
готовилась к выходу; минуту спустя взволнованный наставник погнал
мальчиков через ризницу, как стадо гусей, суетливо хлопая крыльями сутаны
и покрикивая на отстающих. Группа одетых неаполитанскими крестьянами
мальчиков репетировала танец в глубине церкви - одни разводили руками над
головой, другие, приседая, размахивали корзинками с искусственными
фиалками. В темном углу придела за аналоем тучная старая дама стояла на
коленях, утопая в ворохе своих пышных черных юбок. Когда она поднялась,
стало видно фигурку в розовом платье, в парике с золотыми локонами, в
старомодной соломенной шляпке, с подведенными бровями и искусно
подрумяненными и напудренными щечками. Тихий изумленный шепот пробежал по
церкви при виде этой девической фигурки. Один из наставников, улыбаясь и
кивая, подошел к темному углу и, поклонившись тучной старой даме, сказал
любезно:
- Что это - хорошенькая молодая леди или кукла, миссис Таллон?
И, нагнувшись, чтобы заглянуть под поля шляпки в улыбающееся
накрашенное личико, он воскликнул:
- Не может быть! Да ведь это маленький Берти Таллон!
Стивен со своего наблюдательного поста у окна услышал, как старая леди
и священник засмеялись, потом услышал восхищенный шепот школьников позади,
подошедших посмотреть на маленького мальчика, который должен был исполнить
соло - танец соломенной шляпки.
Нетерпеливый жест вырвался у Стивена. Он опустил край занавески и,
сойдя со скамейки, на которой стоял, вышел из церкви.
Он прошел через здание колледжа и остановился под навесом у самого
сада. Из театра напротив доносился глухой шум голосов и всплески меди
военного оркестра. Свет уходил вверх сквозь стеклянную крышу, а театр
казался праздничным ковчегом, бросившим якорь среди тесноты домов и
закрепившимся у причала на хрупких цепях фонарей. Боковая дверь театра
внезапно открылась - и полоса света протянулась через лужайку. От ковчега
грянул внезапно гром музыки - первые такты вальса, дверь снова закрылась,
и теперь до слушателя долетали только слабые звуки мелодии.
Выразительность вступительных тактов, их томность и плавное движение
вызвали в нем то же неизъяснимое чувство, которое заставляло его
беспокойно метаться весь день и минуту тому назад прорвалось в его
нетерпеливом жесте. Беспокойство выплескивалось из него, словно волна
звуков, и на гребне накатывающей музыки плыл ковчег, волоча за собой цепи
фонарей. Потом шум - будто выстрелила игрушечная артиллерия - нарушил
движение. Это аудитория аплодисментами приветствовала появление на сцене
гимнастов.
В конце навеса, прилегавшего к улице, в темноте мелькнула красная
светящаяся точка. Шагнув туда, он почувствовал легкий приятный запах. Двое
мальчиков стояли и курили в дверном проеме; и еще издали он узнал по
голосу Курона.
- Вот идет благородный Дедал! - крикнул высокий гортанный голос. -
Привет истинному другу!
Вслед за приветствием раздался тихий деланный смех, и Курон, отвесив
поклон, стал постукивать тросточкой по земле.
- Да, это я, - сказал Стивен, останавливаясь и переводя взгляд с Курона
на его товарища.
Спутника Курона он видел впервые, но в темноте, при вспыхивающем свете
сигареты, он разглядел бледное, несколько фатоватое лицо, по которому
медленно блуждала улыбка, высокую фигуру в пальто и котелке. Курон не
потрудился представить их друг другу и вместо этого сказал:
- Я только что говорил моему другу Уоллису: вот была бы потеха, если бы
ты сегодня вечером изобразил ректора в роли учителя. Превосходная вышла бы
штука!
Курон не очень успешно попытался передразнить педантичный бас ректора,
и, сам рассмеявшись над своей неудачей, обратился к Стивену:
- Покажи-ка, Дедал, ты так здорово его передразниваешь: _А если-и и
це-еркви не послу-ушает, то будет он тебе-е, как язы-ычник и мы-ытарь_.
Но тут его прервал тихий нетерпеливый возглас Уоллиса, у которого
сигарету заело в мундштуке.
- Черт побери этот проклятый мундштук, - ворчал Уоллис, вынув его изо
рта и презрительно улыбаясь. - Всегда в нем вот так застревает. А вы с
мундштуком курите?
- Я не курю, - ответил Стивен.
- Да, - сказал Курон, - Дедал примерный юноша. Он не курит, не ходит по
благотворительным базарам, не ухаживает за девочками - и того не делает, и
сего не делает!
Стивен покачал головой, глядя с улыбкой на раскрасневшееся и оживленное
лицо своего соперника, с горбатым, как птичий клюв, носом. Его часто
удивляло, что у Винсента Курона при птичьей фамилии и лицо совсем как у
птицы. Прядь бесцветных волос торчала на лбу, как взъерошенный хохолок.
Лоб был низкий, выпуклый, и тонкий горбатый нос выступал между близко
посаженными, навыкате, глазами, светлыми и невыразительными. Соперники
были друзьями по школе. Они сидели рядом в классе, рядом молились в
церкви, болтали друг с другом после молитвы за утренним чаем. Ученики в
первом классе были безликие тупицы, и потому Курон и Стивен были в школе
главными заправилами. Они вместе ходили к ректору, когда нужно было
выпросить свободный денек или избавить от наказания провинившегося.
- Да, кстати, - сказал Курон. - Я видел, как прошел твой родитель.
Улыбка сбежала с лица Стивена. Всякий раз, когда кто-нибудь заговаривал
с ним об отце, будь то товарищ или учитель, он сразу настораживался.
Молча, с опаской, он ждал, что скажет Курон дальше. Но Курон
многозначительно подтолкнул его локтем и сказал:
- А ты, оказывается, хитрюга.
- Почему же? - спросил Стивен.
- С виду он и воды не замутит, - сказал Курон, - а на самом деле
хитрюга.
- Позвольте узнать, что вы имеете в виду? - спросил Стивен вежливо.
- Действительно, позвольте! - сказал Курон. - Мы ведь видели ее,
Уоллис? А? Красотка, черт побери. А до чего любопытна! _А какая роль у
Стивена, мистер Дедал? А будет ли Стивен петь, мистер Дедал?_ Твой папаша
так и вперил в нее свой монокль: я думаю, он тебя тоже раскусил. Ну и что,
меня бы это не смутило! Прелесть девочка, правда, Уоллис?
- Да, недурна, - спокойно отвечал Уоллис, снова вставляя мундштук в
угол рта.
Острый гнев на секунду охватил Стивена от этих бестактных намеков в
присутствии постороннего. Он не видел ничего забавного в том, что девочка
интересовалась им и спрашивала про него. Весь день он не мог думать ни о
чем другом, как только об их прощании на ступеньках конки в
Хэролдс-Кроссе, о волнующих переживаниях того вечера и о стихах, которые
он тогда написал. Весь день он представлял себе, как снова встретится с
ней, потому что он знал, что она придет на спектакль. То же беспокойное
томление теснило ему грудь, как и тогда на вечере, но теперь оно не
находило выхода в стихах. Два года легли между "теперь" и "тогда", два
года, за которые он вырос и узнал многое, отрезали для него этот выход, и
весь день сегодня томительная нежность поднималась в нем темной волной, и,
захлебнувшись сама в себе, падала, отступала и снова набегала и росла,
пока он наконец не дошел до полного изнеможения, но тут шутливый разговор
наставника с загримированным мальчиком вырвал у него нетерпеливый жест.
- Так что лучше кайся, - продолжал Курон, - ведь мы тебя уличили на
этот раз. И нечего тебе больше прикидываться святошей, все ясно как Божий
день!
Тихий деланный смех сорвался с его губ, и он, нагнувшись, легонько
ударил Стивена тростью по ноге, как бы в знак порицания.
Гнев Стивена уже прошел. Он не чувствовал себя ни польщенным, ни
задетым, ему просто хотелось отделаться шуткой. Он уже почти не обижался
на то, что ему казалось глупой бестактностью, он знал, что никакие слова
не коснутся того, что происходит в его душе, и лицо его точно повторило
фальшивую улыбку соперника.
- Кайся, - повторил Курон снова, ударяя его тростью по ноге.
Удар, хоть и шуточный, был сильнее первого. Стивен почувствовал легкое,
почти безболезненное жжение и, покорно склонив голову, как бы изъявляя
готовность продолжать шутку товарища, стал читать "Confiteor" [Каюсь
(лат.); католическая покаянная молитва]. Эпизод закончился благополучно.
Курон и Уоллис снисходительно засмеялись такому кощунству.
Стивен машинально произносил слова молитвы, они как будто сами
срывались с его губ, а ему в эту минуту вспоминалась другая сцена, она
словно по волшебству всплыла в его памяти, когда он вдруг заметил у Курона
жестокие складки в уголках улыбающегося рта, почувствовал знакомый удар
трости по ноге и услышал знакомое слово предостережения:
- Кайся!
Это произошло в конце первой трети, в первый год его пребывания в
колледже. Его чувствительная натура все еще страдала от немилосердных
ударов убогой необожженной жизни. А душа все еще пребывала в смятении,
угнетенная безрадостным зрелищем Дублина. Два года он жил, зачарованный
мечтами, а теперь очнулся в совершенно незнакомом мире, где каждое
событие, каждое новое лицо кровно задевало его, приводя в уныние или
пленяя, и, пленяя или приводя в уныние, всегда вызывало в нем тревогу и
мрачные раздумья. Весь свой досуг он проводил за чтением
писателей-бунтарей, их язвительность и неистовые речи западали ему в душу
и бередили его мысли, пока не изливались в его незрелых писаниях.
Сочинение было для него важнее всего в учебной неделе, и каждый вторник
по дороге из дома в школу он загадывал судьбу по разным случайностям пути,
выбирал какого-нибудь прохожего впереди, которого надо было обогнать,
прежде чем он дойдет до определенного места, или старался ступать так,
чтобы каждый шаг приходился на плитку тротуара, и так решал, будет он
первым по сочинению или нет.
И вот пришел вторник, когда счастливая полоса успехов внезапно
кончилась. Мистер Тейт, учитель английского, показал на него пальцем и
отрывисто сказал:
- У этого ученика в сочинении ересь.
Наступила тишина. Не нарушая ее, мистер Тейт скреб рукой между колен, и
в классе слышалось только легкое похрустывание его туго накрахмаленных
манжет и воротничка. Стивен не поднимал глаз. Было серое весеннее утро, и
глаза у него все еще были слабые и болели. Он чувствовал, что пропал, что
его изобличили, что разум его убог, и дома у него убого, и ощущал жестокий
край шершавого вывернутого наизнанку воротника, впившегося ему в шею.
Громкий, короткий смешок мистера Тейта ослабил напряженное молчание в
классе.
- Вы, может быть, не знали этого? - сказал он.
- Чего именно? - спросил Стивен.
Мистер Тейт вытащил руки, ходившие между колен, и развернул письменную
работу.
- Вот здесь. Относительно Создателя и души. Мм... мм... мм... Ага!
Вот... _Без возможности когда-либо приблизиться_. Это ересь.
- Я хотел сказать: _Без возможности когда-либо достигнуть_, -
пробормотал Стивен.
Это была уступка, и мистер Тейт, успокоившись, сложил сочинение и,
передавая ему, сказал:
- О! Да! _Когда-либо достигнуть_. Это другое дело.
Но класс не успокоился так скоро. Хотя никто не заговаривал с ним об
этом после урока, он чувствовал вокруг себя всеобщее смутное злорадство.
Спустя несколько дней после публичного выговора он шел по
Драмкондра-роуд, собираясь опустить письмо, и вдруг услышал, как кто-то
крикнул:
- Стой!
Он обернулся и увидел трех мальчиков из своего класса, приближавшихся к
нему в сумерках. Окликнувший его был Курон, который быстро шагал между
двумя товарищами, рассекая перед собой воздух тонкой тросточкой в такт
шагам. Боланд, его приятель, шагал рядом, улыбаясь во весь рот, а Нэш,
запыхавшись от ходьбы и мотая своей большой рыжей головой, плелся позади.
Как только мальчики повернули на Клонлифф-роуд, зашел разговор о книгах
и писателях, о том, кто какие книги читал и сколько книг в шкафах дома у
родителей. Стивен слушал их с некоторым удивлением, потому что Боланд
считался в классе первым тупицей, а Нэш - первым лентяем. И в самом деле,
когда речь зашла о любимых писателях, Нэш заявил, что самый великий
писатель - это капитан Мэрриэт.
- Чепуха! - сказал Курон. - Спроси-ка Дедала. Кто, по-твоему, самый
великий писатель, Дедал? А?
Стивен, почувствовав насмешку, спросил:
- Из прозаиков?
- Да.
- Я думаю, Ньюмен.
- Кардинал Ньюмен? - спросил Боланд.
- Да, - ответил Стивен.
Веснушчатое лицо Нэша так и расплылось от смеха, когда он, повернувшись
к Стивену, спросил:
- И тебе нравится кардинал Ньюмен?
- Многие находят, что в прозе у Ньюмена превосходный стиль, - пояснил
Курон двум своим приятелям, - но, конечно, он не поэт.
- А кто, по-твоему, величайший поэт? - спросил Боланд.
- Конечно, лорд Теннисон, - ответил Курон.
- Да, конечно, лорд Теннисон, - сказал Нэш. - У нас дома есть полное
собрание его стихов в одном томе.
Тут Стивен, забыв обеты молчания, которые он давал про себя, не
выдержал:
- Теннисон - поэт? Да он просто рифмоплет!
- Ты что! - сказал Курон. - Все знают, что Теннисон - величайший поэт.
- А кто, по-твоему, величайший поэт? - спросил Боланд, подталкивая
соседа.
- Конечно, Байрон, - ответил Стивен.
Сначала Курон, а за ним и другие разразились презрительным хохотом.
- Что вы смеетесь? - спросил Стивен.
- Над тобой смеемся, - сказал Курон. - Байрон - величайший поэт? Только
невежды считают его поэтом.
- Вот так прекрасный поэт! - сказал Боланд.
- А ты лучше помалкивай, - сказал Стивен, смело повернувшись к нему. -
Ты знаешь о поэзии только то, что сам же написал во дворе на заборе. За
это тебе и хотели всыпать.
Про Боланда действительно говорили, будто он написал во дворе на заборе
стишок про одного мальчика, который часто возвращался из колледжа домой
верхом на пони:

Тайсон въезжал в Иерусалим,
Упал и зашиб свой задосолим.

Этот выпад заставил обоих приспешников замолчать, но Курон не унимался:
- Во всяком случае, Байрон был еретик и распутник к тому же.
- А мне нет дела, какой он был, - огрызнулся Стивен.
- Тебе нет дела, еретик он или нет? - вмешался Нэш.
- А ты что знаешь об этом? - вскричал Стивен. - Ты, кроме примеров в
учебниках, никогда лишней строчки не прочитал, и ты, Боланд, - тоже.
- Я знаю, что Байрон был дурной человек, - сказал Боланд.
- А ну-ка, держите этого еретика, - крикнул Курон.
В ту же секунду Стивен оказался пленником.
- Недаром Тейт заставил тебя поджать хвост в прошлый раз из-за ереси в
сочинении, - сказал Курон.
- Вот я ему скажу завтра, - пригрозил Боланд.
- Это ты-то? - сказал Стивен. - Ты рот побоишься открыть!
- Побоюсь?
- Да, побоишься!
- Не зазнавайся! - крикнул Курон, ударяя Стивена тростью по ноге.
Это было сигналом к нападению. Нэш держал его сзади за обе руки, а
Боланд схватил длинную сухую капустную кочерыжку, торчавшую в канаве. Как
ни вырывался и ни отбрыкивался Стивен, стараясь избежать ударов трости и
одеревеневшей кочерыжки, его мигом притиснули к изгороди из колючей
проволоки.
- Признайся, что твой Байрон никуда не годится.
- Нет.
- Признайся.
- Нет.
- Признайся.
- Нет. Нет.
Наконец после отчаянной борьбы ему каким-то чудом удалось вырваться.
Хохоча и издеваясь, его мучители направились к Джонсис-роуд, а он, почти
ничего не видя от слез, брел, спотыкаясь, в бешенстве сжимая кулаки и
всхлипывая.
И сейчас, когда он под одобрительные смешки своих слушателей произносил
слова покаянной молитвы, а в памяти отчетливо и живо всплыл этот жестокий
эпизод, он с удивлением спрашивал себя, почему теперь не чувствует вражды
к своим мучителям. Он ничего не забыл, ни их трусости, ни их жестокости,
но воспоминание не вызывало в нем гнева. Вот почему всякие описания
исступленной любви и ненависти, которые он встречал в книгах, казались ему
неестественными. Даже и в тот вечер, когда он, спотыкаясь, брел домой по
Джонсис-роуд, он чувствовал, словно какая-то сила снимает с него этот
внезапно обуявший его гнев с такой же легкостью, как снимают мягкую спелую
кожуру.
Он продолжал стоять с двумя приятелями под навесом, рассеянно слушая их
болтовню и взрывы аплодисментов в театре. Она сидела там среди других и,
может быть, ждала, когда он появится на сцене. Он попытался представить
себе ее, но не мог. Он помнил только, что голова у нее была покрыта шалью,
похожей на капор, а ее темные глаза манили и обезоруживали его. Он
спрашивал себя, думала ли она о нем, как он о ней. Потом, в темноте,
незаметно для тех обоих, он прикоснулся кончиками пальцев одной руки к
ладони другой, чуть-чуть, едва-едва скользнув по ней. Но ее пальцы
касались легче и настойчивее, и внезапное воспоминание об их прикосновении
полоснуло его сознание и его тело как невидимая волна.
Вдоль ограды к ним под навес бежал мальчик. Он запыхался и едва
переводил дух от волнения.
- Эй, Дедал, - крикнул он. - Доил просто из себя выходит. Иди скорей
одеваться к выходу! Скорей!
- Он пойдет, - сказал Курон, надменно растягивая слова, - когда сочтет
нужным.
Мальчик повернулся к Курону и повторил:
- Но ведь Доил сердится.
- Передай от меня Дойлу наилучшие пожелания и что я плевать на него
хотел, - ответил Курон.
- Ну, а мне придется идти, - сказал Стивен, для которого не
существовало таких вопросов чести.
- Я бы не пошел, - сказал Курон, - черта с два, ни за что не пошел бы!
Разве так обращаются к старшим ученикам? Подумаешь, из себя выходит!
Достаточно с него, что ты выступаешь в его дурацкой пьесе.
Этот дух задиристой спайки, который Стивен с недавнего времени стал
замечать в своем сопернике, нимало не влиял на его привычку к спокойному
повиновению. Он не доверял такому бунтарству и сомневался в искренности
такой дружбы, видя в ней грустные предзнаменования зрелости. Вопрос чести,
затронутый сейчас, как и все подобные вопросы, казался ему неважным. Когда
в погоне за какой-то неуловимой мечтой мысль его вдруг нерешительно
останавливалась, отказываясь от этой погони, он слышал над собой
неотвязные голоса своего отца и учителей, которые призывали его быть
прежде всего джентльменом и правоверным католиком. Теперь эти голоса
казались ему бессмысленными. Когда в колледже открылся класс спортивной
гимнастики, он услышал другой голос, призывавший его быть сильным,
мужественным, здоровым, а когда в колледж проникли веяния борьбы за
национальное возрождение, еще один голос стал увещевать его быть верным
родине и помочь воскресить ее язык, ее традиции. Он уже предвидел, что в
обычной, мирской суете житейский голос будет побуждать его восстановить
своим трудом утраченное отцовское состояние, как сейчас голос сверстников
призывал быть хорошим товарищем, выгораживать их или спасать от наказания
и стараться всеми способами выпросить свободный день для класса. И
смешанный гул всех этих бессмысленных голосов заставлял его
останавливаться в нерешительности и прерывать погоню за призраками. Время
от времени он ненадолго прислушивался к ним, однако счастливым он
чувствовал себя только вдали от них, когда они не могли настичь его, когда
он оставался один или среди своих призрачных друзей.
В ризнице пухлый румяный иезуит и какой-то пожилой человек, оба в
поношенных синих халатах, копались в ящике с гримом. Мальчики, которых уже
загримировали, прохаживались тут же или растерянно топтались на одном
месте, осторожно ощупывая свои раскрашенные лица кончиками пальцев.
Молодой иезуит, гостивший в колледже, стоял посреди ризницы, засунув руки
в глубокие боковые карманы, и плавно раскачивался на одном месте, то
приподнимаясь на носки, то опускаясь на каблуки. Его маленькая голова с
шелковистыми завитками рыжих волос и гладко выбритое лицо как нельзя лучше
гармонировали с идеально чистой сутаной и с начищенными до блеска
ботинками.
Наблюдая за этой раскачивающейся фигурой и стараясь разгадать значение
насмешливой улыбки священника, Стивен вспомнил, как отец перед отправкой
его в Клонгоуз говорил, что иезуита всегда можно узнать по умению
одеваться. И тут же подумал, что в характере отца есть что-то общее с этим
улыбающимся, хорошо одетым священником, и вдруг ощутил осквернение
священнического сана и самой ризницы, в тишину которой сейчас врывались
громкая болтовня и шутки, а воздух был отравлен запахом грима и газовых
рожков.
Пока пожилой человек в синем халате наводил ему морщины на лбу и
накладывал синие и черные тени вокруг рта, он рассеянно слушал голос
пухлого молодого иезуита, убеждавшего его говорить громко и отчетливо. Он
услышал, как оркестр заиграл "Лилию Килларни", и подумал, что вот сейчас,
через несколько секунд, поднимется занавес. Он не испытывал страха перед
сценой, но роль, в которой он должен был выступать, казалась ему
унизительной. Кровь прилила к его накрашенным щекам, когда он вспомнил
некоторые свои реплики. Он представил себе, как она смотрит на него из
зала серьезными, манящими глазами, и вмиг все его сомнения исчезли,
уступив место спокойной уверенности. Его как будто наделили другой
природой - он вдруг поддался заразительному детскому веселью, и оно
растопило, вытеснило его угрюмую недоверчивость. На один редкостный миг он
словно весь преобразился, охваченный истинно мальчишеской радостью; стоя
за кулисами вместе с другими участниками спектакля, он вместе с ними
смеялся от души, когда два здоровых священника рывками потащили вверх
дергающийся и перекосившийся занавес.
Спустя несколько секунд он очутился на сцене среди ярких огней и
тусклых декораций перед бессчетными лицами, смотревшими на него из пустоты
пространства. Он с удивлением обнаружил, что пьеса, которая на репетициях
казалась ему бессвязной и безжизненной, внезапно обрела какую-то
собственную жизнь. Она словно разворачивалась сама, а он и его партнеры
только помогали ей своими репликами. Когда представление окончилось и
занавес опустился, он услышал, как пустота загрохотала аплодисментами, и
сквозь щель сбоку увидел, как сплошная, состоящая из бессчетных лиц масса,
перед которой он только что выступал, сейчас разорвалась и распалась на
маленькие оживленные группы.
Он быстро сбежал со сцены, переоделся и вышел через придел церкви в
сад. Теперь, когда представление окончилось, каждая жилка в нем жадно
ждала нового приключения. Он бросился бегом, словно в погоню за ним. Все
двери театра были распахнуты настежь, и зал уже опустел. На проволоках,
которые представлялись ему якорными цепями ковчега, несколько фонарей,
уныло мигая, покачивались на ночном ветру. Он поспешно взбежал на крыльцо,
выходившее в сад, словно боясь упустить какую-то добычу, и протиснулся
сквозь толпу в вестибюле, мимо двух иезуитов, которые наблюдали за
разъездом, раскланиваясь и обмениваясь рукопожатиями с гостями. Волнуясь,
он проталкивался вперед, делая вид, что страшно торопится, едва замечая
улыбки, усмешки и удивленные взгляды, которыми люди встречали и провожали
его напудренную голову.
У входа он увидел свою семью, поджидавшую его у фонаря. С одного
взгляда он обнаружил, что все в этой группе свои, и с досадой сбежал вниз
по лестнице.
- Мне нужно зайти по делу на Джорджис-стрит, - быстро сказал он отцу. -
Я приду домой попозже.
Не дожидаясь расспросов отца, он перебежал дорогу и сломя голову
помчался с горы. Он не отдавал себе отчета, куда бежит. Гордость, надежда
и желание, словно растоптанные травы, источали свой ядовитый дурман в его
сердце и затемняли рассудок. Он мчался вниз по склону в чаду этого
внезапно хлынувшего на него дурмана уязвленной гордости, растоптанной
надежды и обманутого желания. Этот дурман поднимался ввысь перед его
горящим взором густыми ядовитыми клубами и постепенно исчезал в вышине,
пока воздух наконец не сделался снова ясным и холодным.
Туман все еще застилал ему глаза, но они уже больше не горели. Какая-то
сила, сродни той, которая часто приказывала ему позабыть гнев и
недовольство, заставила его остановиться. Не двигаясь, он стоял и смотрел
на темное крыльцо морга и на темный, мощенный булыжником переулок. Он
прочел его название Лотте на стене дома и медленно вдохнул тяжелый терпкий
запах.
"Конская моча и гнилая солома, - подумал он. - Этим полезно дышать.
Успокоит мое сердце. Вот теперь оно совсем спокойно. Пойду обратно".


Стивен опять сидел с отцом в поезде на вокзале Кингс-бридж. Они ехали
вечерним поездом в Корк. Когда паровоз запыхтел, разводя пары, и поезд
отошел от платформы, Стивен вспомнил свое детское изумление во время
поездки в Клонгоуз несколько лет тому назад и все подробности первого дня
в школе. Но теперь он уже не изумлялся. Он смотрел на проплывавшие мимо
поля, на безмолвные телеграфные столбы, мелькавшие за окном через каждые
четыре секунды, на маленькие, скудно освещенные станции с недвижными
дежурными на платформе, вырванные на секунду из тьмы и тут же отброшенные
назад, как искры из-под копыт ретивого скакуна.
Он безучастно слушал рассказы отца о Корке, о днях его молодости, -
отец неизменно вздыхал или прикладывался к фляжке всякий раз, как речь
заходила о ком-нибудь из умерших друзей или когда вдруг вспоминал о том,
что заставило его предпринять эту поездку. Стивен слушал, но не испытывал
жалости. Покойники, о которых вспоминал отец, были все ему незнакомы,
кроме дяди Чарльза, да и его образ тоже начал стираться в памяти. Он знал,
что имущество отца будут продавать с аукциона, и воспринимал свою
обездоленность как грубое посягательство мира на его мечты.
В Мэриборо он заснул. А когда проснулся, уже проехали Мэллоу; отец
спал, растянувшись на соседней скамье. Холодный предутренний свет чуть
брезжил над бесплодными полями, над деревьями, над спящими домами. Страх
перед этим спящим миром завладевал его воображением, когда он смотрел на
тихие деревни и слышал, как глубоко дышит и ворочается во сне отец.
Соседство невидимых спящих людей наполняло его смутным ужасом, как будто
они могли причинить ему зло, и он стал молиться, чтобы поскорее наступил
день. Молитва его, не обращенная ни к Богу, ни к святым, началась с дрожи,
когда прохладный утренний ветер задул из щелей двери ему в ноги, и
окончилась лихорадочным бормотанием каких-то нелепых слов, которые он
невольно подгонял под мерный ритм поезда; безмолвно, каждые четыре
секунды, телеграфные столбы, как тактовые черты, четко отмечали ритм. Эта
бешеная мелодия притупила его страх, и, прислонившись к оконному
переплету, он опять закрыл глаза.
Было еще очень рано, когда поезд с грохотом подкатил к Корку и в номере
гостиницы "Виктория" Стивен снова лег спать. Яркий теплый солнечный свет
струился в окно, и Стивен слышал, как шумит улица. Отец стоял перед
умывальником и тщательно разглядывал в зеркало свои волосы, лицо и усы,
вытягивал шею над кувшином с водой, поворачивал голову, чтобы получше себя
увидеть. А сам в это время тихонько напевал, забавно растягивая слова:

По юности и глупости
Жениться можно вмиг,
Поэтому, красавица,
Бегу, бегу.

Ведь от жены не лечат,
А жены нас калечат,
Нет, лучше я сбегу
В А-ме-ри-ку!

Мила моя красотка,
Жива и весела,
Как старое доброе виски
Свежа, крепка.

Но время убегает,
И красота линяет,
И свежесть выдыхается,
Как горная роса.

Ощущение теплого солнечного города за окном и мягкие модуляции
отцовского голоса, которыми он украшал странную, печально-шутливую
песенку, разогнали тени ночной тоски Стивена. Он вскочил и начал одеваться
и, когда песенка кончилась, сказал отцу:
- Куда лучше, чем эти ваши "Придите все".
- Ты находишь? - сказал мистер Дедал.
- Мне нравится эта песенка, - сказал Стивен.
- Хорошая старинная песенка, - сказал мистер Дедал, закручивая кончики
усов. - Но если бы ты только слышал, как пел ее Мик Лейси! Бедняга Мик
Лейси! Как он умел оттенить каждую нотку, какие чудеса вытворял с этой
песенкой, у меня так не получается. Вот кто, бывало, умел спеть "Придите
все" - слушаешь, душа радуется.
Мистер Дедал заказал на завтрак паштет и за едой расспрашивал официанта
о местных новостях, и всякий раз у них получалась ужасная путаница, потому
что официант имел в виду теперешнего хозяина, а мистер Дедал - его отца
или даже деда.
- Надеюсь, хоть Королевский колледж стоит на месте, - заметил мистер
Дедал. - Хочу показать его своему сынишке.
На улице Мардайк деревья были в цвету. Они вошли в ворота колледжа, и
словоохотливый сторож повел их через дворик в здание. Но через каждые
десять - пятнадцать шагов они останавливались на усыпанной щебнем дорожке
и между отцом и сторожем происходил следующий диалог:
- Да не может быть! Неужели бедняга Толстопуз умер?
- Да, сэр, умер.
Во время этих остановок Стивен растерянно топтался на месте позади
собеседников, беспокойно ожидая, когда можно будет не спеша двинуться
вперед. Но к тому моменту, когда они пересекли дворик, его беспокойство
почти перешло в бешенство. Он удивлялся, как это отец, которого он считал
человеком проницательным и недоверчивым, мог обмануться льстивой
угодливостью сторожа, а забавный южный говор, развлекавший его целое утро,
теперь раздражал.
Они вошли в анатомический театр, где мистер Дедал с помощью сторожа
начал разыскивать парту со своими инициалами. Стивен брел позади,
удрученный более чем когда-либо мраком, тишиной и царившей здесь
атмосферой сухой науки. На одной из парт он прочел слово Foetus [плод,
зародыш (лат.)], вырезанное в нескольких местах на закапанном чернилами
дереве. Его бросило в жар от этой неожиданной надписи: он словно
почувствовал рядом с собой этих студентов, и ему захотелось скрыться от
них. Картина той жизни, которую никогда не могли вызвать в его воображении
рассказы отца, внезапно выросла перед ним из этого вырезанного на парте
слова. Плечистый, усатый студент старательно вырезал перочинным ножом
букву за буквой. Другие студенты стояли или сидели рядом, гогоча над тем,
что выходило у него из-под ножа. Один из них толкнул его под локоть.
Плечистый обернулся, нахмурившись, на нем была широкая серая блуза и
темно-коричневые ботинки.
Стивена окликнули. Он быстро сбежал вниз по ступенькам аудитории,
словно спасаясь от этого видения, и стал разглядывать инициалы отца, чтобы
спрятать свое пылающее лицо.
Но слово и картина, вызванная им, продолжали мелькать у него перед
глазами, когда он шел обратно по дворику к воротам колледжа. Он был
потрясен тем, что наткнулся в жизни на какие-то следы того, что до сих пор
казалось ему гнусной болезнью его психики. Чудовищные видения,
преследовавшие его, всплывали в памяти, с внезапным неистовством они
вырастали перед ним из одних только слов. Он быстро поддался им и позволил
захватить и растлить свое воображение, хотя и не переставал удивляться,
откуда они берутся - из какого гнездилища чудовищных призраков. А когда
эти видения одолевали его, каким же жалким и приниженным чувствовал он
себя с окружающими, как метался и как был противен самому себе.
- А вот и бакалея! Та самая! - вскричал мистер Дедал. - Ты много раз
слышал от меня о ней, ведь правда, Стивен? Да, мы частенько захаживали
сюда целой компанией, и наши имена были хорошо тут известны. Гарри Пирд,
малыш Джек Маунтен и Боб Дайес, и еще француз Морис Мориарти, и Том
О'Грейди, и Мик Лейси, о котором я тебе говорил нынче утром, и Джоун
Корбет, и добрая душа бедняжка Джонни Киверс из Тэнтайлсов.
Листья деревьев на улице Мардайк шелестели и перешептывались в
солнечном свете. Мимо прошла команда игроков в крикет, стройные молодые
люди в спортивных брюках и куртках, и один из них нес длинный зеленый
мешок с крикетными воротами. В тихом переулке уличные музыканты-немцы -
пять человек в выцветших солдатских мундирах - играли на помятых
инструментах обступившим их уличным мальчишкам и досужим рассыльным.
Горничная в белом чепце и фартуке поливала цветы в ящике на подоконнике,
который сверкал на солнце, как пласт известняка. Из другого, открытого
настежь окна доносились звуки рояля, поднимавшиеся все выше и выше, гамма
за гаммой до дискантов.
Стивен шел рядом с отцом, слушая рассказы, которые он уже слышал и
раньше, все те же имена исчезнувших и умерших собутыльников, друзей
отцовской юности. От легкой тошноты у него щемило сердце. Он думал о своем
двусмысленном положении в Бельведере - ученик-стипендиат, первый ученик в
классе, боящийся собственного авторитета, гордый, обидчивый,
подозрительный, отбивающийся от убожества жизни и от своего собственного
разнузданного воображения. Буквы, вырезанные на запачканной деревянной
парте, пялились на него, издеваясь над слабостью его плоти, над его
бесплодными порывами, заставляя его презирать себя за грязное дикое
буйство. Слюна у него во рту сделалась горькой и застряла в горле, и от
легкой тошноты мутилось в голове, так что на минуту он даже закрыл глаза и
шел вслепую.
А голос отца рядом с ним продолжал:
- Когда ты выбьешься в люди, Стивен, а я очень на это надеюсь, помни
одно: что бы ты ни делал, держись порядочных людей. Когда я был молод, я,
можно сказать, жил полной жизнью, и друзья у меня были прекрасные,
порядочные люди. И каждый из нас был чем-нибудь да славен. У одного голос
был хороший, у другого - актерский талант, кто мог недурно спеть
какой-нибудь веселенький куплетик, кто был первоклассным гребцом или
первым на теннисном корте, а кто превосходным рассказчиком. Мы всем
интересовались, брали от жизни все, что могли, и, можно сказать, пожили в
свое удовольствие, и никому от этого не было никакого вреда. Но все мы
были порядочными людьми, Стивен, по крайней мере я так думаю, и честными
ирландцами. Вот и мне бы хотелось, чтобы и ты с такими людьми водился - с
честными, добропорядочными. Я с тобой говорю как друг, Стивен, я вовсе не
считаю, что сын должен бояться отца. Нет, я с тобой держусь запросто, так
же, как, бывало, твой дед держался со мной, когда я был в твоем возрасте.
Мы с ним были скорей как братья, а не как отец с сыном. Никогда не забуду,
как он в первый раз поймал меня с трубкой. Помню, стою я в конце
Саут-террас с щелкоперами вроде меня, и мы, конечно, корчим из себя
взрослых и воображаем о себе невесть что, и у каждого торчит трубка в
зубах. И вдруг мимо идет отец. Он ничего не сказал, даже не остановился. А
на следующий день, в воскресенье, мы пошли с ним гулять, и вот, когда
возвращались домой, он вдруг вынимает портсигар и говорит: "Да, кстати,
Саймон, я и не знал, что ты куришь". Я, конечно, в ответ что-то мямлю, а
он протягивает мне портсигар и говорит: "Хочешь отведать хорошего табачку,
попробуй-ка эти сигары. Мне их один американский капитан подарил вчера
вечером в Куинстауне".
Стивен услышал смешок отца, который почему-то был больше похож на
всхлипывание.
- Он в то время был самый красивый мужчина в Корке. Правду тебе говорю.
Женщины на улицах останавливались и глядели ему вслед.
Тут голос отца прервался громким рыданием, и Стивен невольно широко
открыл глаза. В потоке света, внезапно хлынувшем ему в зрачки, он увидел
волшебный мир - темную клубящуюся массу неба и облаков, на которую озерами
пролился темно-розовый свет. Самый мозг его был болен и отказывался ему
служить. Он едва мог разобрать буквы на вывесках магазинов. Своим
чудовищным образом жизни он словно отторг себя от действительности. Ничто
из этой действительности не трогало и не привлекало его, если он не слышал
в этом отголоска того, что вопило в нем самом. Немой, бесчувственный к
зову лета, радости, дружбы, он был неспособен откликнуться ни на какой
земной или человеческий призыв, и голос отца раздражал и угнетал его. Он
едва понимал собственные мысли и медленно повторял про себя:
- Я - Стивен Дедал. Я иду рядом с моим отцом, которого зовут Саймон
Дедал. Мы в Корке, в Ирландии. Корк - это город. Мы остановились в
гостинице "Виктория". Виктория. Стивен. Саймон. Саймон. Стивен. Виктория.
Имена.
Воспоминания детства вдруг сразу потускнели. Он старался воскресить в
памяти самые яркие минуты и не мог. В памяти всплывали только имена:
Дэнти, Парнелл, Клейн, Клонгоуз. Маленького мальчика учила географии
старая женщина, у которой были две щетки в шкафу. Потом его отправили в
колледж. Он в первый раз причащался, ел шоколадки, которые прятал в своей
крикетной шапочке, и смотрел, как плясал и прыгал огонь на стене в
маленькой комнате в лазарете, и представлял себе, как он умрет, как ректор
в черном с золотом облачении будет служить над ним мессу и как его
похоронят на маленьком кладбище за главной липовой аллеей. Но он не умер
тогда. Парнелл умер. Не было ни мессы в церкви, ни похоронной процессии.
Парнелл не умер, а растаял, как туман на солнце. Он исчез или ушел из
жизни, потому что его больше не существует. Как странно представить себе,
что он вот так ушел из жизни, не умер, а растаял на солнце или блуждает,
затерявшись где-то во вселенной! И странно было видеть, как на секунду
снова появился маленький мальчик: вот он - в серой с поясом куртке. Руки
засунуты в боковые карманы, а штанишки прихвачены ниже колен круглыми
подвязками.
Вечером того дня, когда имущество было продано, Стивен покорно ходил за
отцом по городу из бара в бар. Рыночным торговцам, служанкам в барах,
официантам, нищим, которые просили милостыню, мистер Дедал неизменно
рассказывал одно и то же: что он старый уроженец Корка, что за тридцать
лет жизни в Дублине он не избавился от южного акцента и что этот юнец
рядом с ним - его старший сын, самый настоящий дублинский бездельник.
Рано утром они вышли из кафе "Ньюком", где чашка в руке мистера Дедала
громко позвякивала о блюдечко, а Стивен, двигая стулом и покашливая,
старался заглушить это позвякивание - позорный след вчерашней попойки.
Одно унижение следовало за другим: фальшивые ухмылки рыночных торговцев,
заигрывания и смешки буфетчиц, с которыми любезничал мистер Дедал,
поощрения и комплименты отцовских друзей. Они говорили ему, что он очень
похож на своего деда, мистер Дедал соглашался, что сходство есть, только
Стивен не так красив. Они находили, что по его речи можно узнать, что он
из Корка, и заставили его признать, что река Ли красивее Лиффи. Один из
них, желая проверить его латынь, заставил перевести несколько фраз из
"Дилектуса" [Dilectus - выбор (лат.); название сборников латинских
изречений и спросил, как правильно говорить: "Tempora mutantur nos et
mutamur in illis" или "Tempora mutantur et nos mutamur in illis" ["Времена
меняются, и мы меняемся с ними" (лат.); первый вариант - неправильный].
Другой юркий старикашка, которого мистер Дедал называл Джонни Казначей,
привел его в полное замешательство, спросив, где девушки красивее - в
Дублине или в Корке.
- Он не из того теста, - сказал мистер Дедал. - Не приставай к нему. Он
серьезный, рассудительный мальчик, ему никогда и в голову не приходит
думать о таких пустяках.
- Тогда, значит, он не сын своего отца, - сказал старикашка.
- Вот это я уж, право, не знаю, - сказал мистер Дедал, самодовольно
улыбаясь.
- Твой отец, - сказал старикашка Стивену, - был в свое время первый
юбочник в Корке. Ты этого не знал?
Стивен, опустив глаза, разглядывал вымощенный кафелем пол бара, куда
они зашли по пути.
- Да будет тебе, еще собьешь его с толку, - сказал мистер Дедал. - Бог
с ним.
- Зачем мне сбивать его с толку? Я ему в дедушки гожусь. Ведь я и в
самом деле дедушка, - сказал Стивену старикашка. - А ты не знал?
- Нет, - сказал Стивен.
- Как же, - отвечал старикашка. - У меня двое карапузов-внучат в Сандиз
Уэллс. А что? По-твоему, сколько мне лет? Ведь я твоего дедушку помню,
когда еще он в красном камзоле ездил на псовую охоту. Тебя тогда и на
свете не было.
- И никто и не думал, что будет, - сказал мистер Дедал.
- Как же! - повторил старикашка. - Да больше того, я даже твоего
прадеда помню, старого Джона Стивена Дедала. Вот был отчаянный дуэлянт! А?
Что, какова память?
- Выходит, три, нет, четыре поколения, - сказал один из собеседников. -
Так тебе уже, Джонни Казначей, глядишь, скоро сто стукнет.
- Я вам скажу, сколько мне лет, - отвечал старикашка. - Мне ровно
двадцать семь.
- Верно, Джонни, - сказал мистер Дедал. - Тебе столько лет, на сколько
ты себя чувствуешь. А ну-ка, прикончим что здесь еще осталось да начнем
другую. Эй! Тим, Том, или как там тебя зовут, дай-ка нам еще бутылочку
такого же. Честное слово, мне самому кажется, что мне восемнадцать, а вот
сын мой вдвое моложе меня, а куда он против меня годится!
- Полегче, Дедал, придется тебе, пожалуй, ему уступить, - сказал тот,
который говорил до этого.
- Ну нет, черт возьми! - вскричал мистер Дедал. - Я партию тенора спою
получше его и барьер возьму получше, и на охоте ему за мной не угнаться,
попробуй он со мной лис травить, как мы, бывало, лет тридцать тому назад
травили с ребятами из Керри! А уж они в этом толк понимали.
- Но он побьет тебя вот в чем, - сказал старикашка, постучав себя по
лбу, и осушил стакан.
- Будем надеяться, что он будет таким же порядочным человеком, как его
отец, вот все, что я могу сказать, - ответил мистер Дедал.
- Лучшего и желать не надо, - сказал старикашка.
- И поблагодарим Бога, Джонни, - сказал мистер Дедал, - за то, что мы
жили долго, а зла сделали мало.
- А добра много делали, Саймон, - торжественно присовокупил старикашка.
- Слава тебе, Господи, и пожили долго, и добра делали много.
Стивен смотрел, как поднялись три стакана и отец и два его старых друга
выпили за свою молодость. Судьба или характер, словно какая-то бездна,
отделяли его от них. Казалось, ум его был старше: он холодно светил над их
спорами, радостями и огорчениями, словно луна над более юной землей. Он не
ощущал в себе биения жизни, молодости, которое когда-то так полно ощущали
они. Ему не были знакомы ни радость дружеского общения, ни сила крепкого
мужского здоровья, ни сыновнее чувство. Ничто не шевелилось в его душе,
кроме холодной, жесткой, безлюбой похоти. Детство его умерло или исчезло,
а вместе с ним и его душа, способная на простые радости, и он скитался по
жизни, как тусклый диск луны.

Ты не устала ли? Твой бледен лик, луна.
Взбираясь ввысь, на землю ты глядишь
И странствуешь одна...

Он повторял про себя строки из Шелли. Противопоставление жалкого
человеческого бессилия высшей упорядоченной энергии, недоступной человеку,
отрезвило его, и он забыл свою собственную, бессильную жалкую печаль.


Мать Стивена, его брат и один из двоюродных братьев остались дожидаться
на углу пустынной Фостер-плейс, а Стивен с отцом поднялись по ступеням и
пошли вдоль колоннады, где прохаживался взад и вперед часовой-шотландец.
Когда они вошли в большой холл и стали у окошка кассы, Стивен вынул свои
чеки на имя директора Ирландского банка - один на тридцать и другой на три
фунта. И эту сумму, его наградную стипендию, и премию за письменную работу
кассир быстро отсчитал банкнотами и звонкой монетой. С деланным
спокойствием Стивен рассовал их по карманам и покорно протянул руку через
широкий барьер добродушному кассиру, который, разговорившись с отцом,
захотел поздравить Стивена и пожелать ему блестящего будущего. Его
раздражали их голоса, и ему не стоялось на месте. Но кассир, задерживая
других посетителей, распространялся о том, что времена пошли не те и что
по нынешним понятиям самое важное - это дать сыну хорошее образование,
конечно, если позволяют деньги. Мистер Дедал медлил уходить, поглядывая то
по сторонам, то вверх на потолок, и пояснял торопившему его Стивену, что
они находятся в здании старого Ирландского парламента, в палате общин.
- Господи! - благоговейно говорил мистер Дедал, - подумать только,
какие люди были в те времена - Хили-Хатчинсон, Флуд, Генри Граттан, Чарльз
Кендал Буш! А дворянчики, которые ворочают делами теперь! Тоже мне вожди
ирландского народа! Да их, Стивен, рядом с теми даже и на кладбище
представить себе нельзя! Да, Стивен, дружище, это все равно как, знаешь, в
песенке поется, майский день в июльский полдень.
Пронзительный октябрьский вечер гулял вокруг банка. У троих,
дожидавшихся на краю грязного тротуара, посинели щеки и слезились глаза.
Стивен заметил, как легко одета его мать, и вспомнил, что несколько дней
тому назад видел в витрине магазина Бернардо накидку за двадцать гиней.
- Ну вот, получили, - сказал мистер Дедал.
- Неплохо бы пойти пообедать, - сказал Стивен. - Только куда?
- Пообедать? - сказал мистер Дедал. - Ну что ж - это, пожалуй, недурно.
- Только куда-нибудь, где не очень дорого, - сказала миссис Дедал.
- К Недожаренному?
- Да, куда-нибудь, где потише.
- Идемте, - сказал Стивен нетерпеливо. - Пускай дорого, неважно.
Он шел впереди них мелкими неровными шагами и улыбался. Они старались
не отставать от него и тоже улыбались его стремительности.
- Да не волнуйся ты, - сказал отец. - Держи себя как подобает взрослому
юноше. Что мы сломя голову летим, нам ведь не приз брать!
В трате денег на развлечения и удовольствия незаметно проходил день, и
премия в руках Стивена быстро таяла. Из города доставляли на дом большие
пакеты сладостей, конфет, сушеных фруктов. Каждый день Стивен составлял
меню для всего семейства, а вечером втроем или вчетвером отправлялись в
театр смотреть "Ингомара" или "Даму из Лиона". В кармане куртки у него
всегда были припасены плитки венского шоколада на всю компанию, а в
карманах брюк позвякивали пригоршни серебряных и медных монет. Он всем
покупал подарки, взялся отделывать заново свою комнату, сочинял какие-то
проекты, непрестанно переставлял книги на полках, изучал всевозможные
прейскуранты, завел в доме строгий порядок на республиканских началах, по
которому на каждого члена семьи ложились определенные обязанности. Открыл
ссудную кассу для своих домашних и раздавал ссуды охотникам брать взаймы
только ради удовольствия выписывать квитанции и подсчитывать проценты на
выданные суммы. Когда эти возможности иссякли, он стал кататься по городу
на конке. Потом наступил конец развлечениям. Розовая эмалевая краска в
жестянке высохла, деревянная обшивка в его комнате осталась недокрашенной,
а плохо приставшая штукатурка осыпалась со стен.
Семья вернулась к обычному образу жизни. У матери уже больше не было
повода упрекать его за мотовство. Он тоже вернулся к своей прежней
школьной жизни, а все его нововведения пошли прахом. Республика
развалилась. Ссудная касса закрылась с большим дефицитом. Правила жизни,
которые он установил для себя, нарушились сами собой.
Какая это была нелепая затея! Он пытался воздвигнуть плотину порядка и
изящества против грязного течения внешней жизни и подавить правилами
поведения, деятельными интересами и новыми семейными отношениями мощный
водоворот внутри себя. Тщетно. И снаружи и внутри поток перехлестнул через
его преграды: оба течения опять неистово столкнулись над обрушившимся
молом.
Он ясно понимал и свою собственную бесплодную отчужденность. Он не
приблизился ни на шаг к тем, к кому старался подойти, и не преодолел
беспокойного чувства стыда и затаенной горечи, которые отделяли его от
матери, брата и сестры. Он почти не ощущал кровной связи с ними, скорее
какую-то таинственную связь молочного родства, словно он был приемыш, их
молочный брат.
Он снова пытался утолить свое жадное неистовое томление, перед которым
все другое казалось пустым и чуждым. Его не тревожило, что он впал в
смертный грех, что жизнь стала сплетением лжи и уверток. Перед мучительным
желанием перенести в действительность чудовищные видения терзавшей его
похоти исчезло все, не оставалось ничего святого. Цинично и терпеливо
позволял он своему разнузданному воображению в тайном сладострастии
осквернять постыдными подробностями любой образ, случайно остановивший его
внимание. Встречная незнакомка, которая днем казалась ему целомудренной,
недоступной, являлась ночью из темных лабиринтов сна, лицо ее дышало
лукавым сладострастием, глаза горели животной похотью. И только утро
тревожило его смутными воспоминаниями темных оргий, острым унизительным
чувством греха.
Его снова потянуло бродить. Туманные осенние вечера влекли его из
переулка в переулок, как когда-то много лет тому назад они водили его по
тихим улицам Блэкрока. Но ни подстриженные палисадники, ни приветливые
огни окон теперь уже не наполняли его чувством отрадного покоя. И только
по временам, когда наступало затишье, и желания и похоть, изнурявшие его,
сменялись томной слабостью, образ Мерседес вставал из глубин его памяти.
Он снова видел маленький белый домик по дороге в горы и сад с цветущими
розами и вспоминал печальный гордый жест отказа и слова, которые он должен
был произнести там, стоя рядом с ней в залитом лунным светом саду после
стольких лет разлуки и скитаний. В эти минуты тихие речи Клода Мельнота
звучали в памяти и утоляли его тревогу. Нежное предчувствие свидания,
которого он когда-то ждал, снова наполнило его душу, несмотря на ужасную
действительность, лежавшую между былыми надеждами и настоящим,
предчувствие благословенной встречи, когда бессилие, робость и неопытность
мгновенно спадут с него.
Эти минуты проходили, и изнуряющее пламя похоти вспыхивало снова. Стихи
замирали у него на губах, и нечленораздельные крики и непристойные слова
рвались из сознания, требуя выхода. Кровь бунтовала. Он бродил взад и
вперед по грязным улицам, вглядываясь в черноту переулков и ворот, жадно
прислушиваясь к каждому звуку. Он выл, как зверь, потерявший след добычи.
Он жаждал согрешить с существом себе подобным, заставить это существо
согрешить и насладиться с ним грехом. Он чувствовал, как что-то темное
неудержимо движется на него из темноты, неумолимое и шепчущее, словно
поток, который, набегая, заполняет его собой. Этот шепот, словно нарастая
во сне, бился ему в уши, неуловимые струи пронизывали все его существо.
Его пальцы судорожно сжимались, зубы стискивались от нестерпимой муки
этого проникновения. На улице он протягивал руки, чтобы удержать нечто
хрупкое, зыбкое, ускользающее и манящее, и крик, который он уже давно
сдерживал в горле, слетел с его губ. Он вырывался, как вырывается стон
отчаяния несчастных грешников в преисподней, и замирал хрипом яростной
мольбы, воплем неутоленной похоти, воплем, который был не чем иным, как
эхом непристойной надписи, увиденной им на мокрой стене писсуара.
Как-то он забрел в лабиринт узких грязных улиц. Из вонючих переулков до
него доносились шум, пьяные возгласы, брань, хриплый рев пьяных голосов.
Все это мало его трогало, и он гадал, куда это его занесло, не в еврейский
ли квартал. Женщины и молодые девушки в длинных кричащих платьях,
надушенные, прохаживались по улице от дома к дому. Его охватила дрожь, и в
глазах потемнело. Перед затуманенным взором, на фоне облачного неба,
желтые рожки фонарей запылали, как свечи перед алтарем. У дверей и в
освещенных передних кучками собирались женщины, как бы готовясь к
какому-то обряду. Он попал в другой мир: он проснулся от тысячелетнего
сна.
Он стоял посреди улицы, и сердце его неистово колотилось в груди.
Молодая женщина в красном платье положила руку ему на плечо и заглянула в
глаза.
- Добрый вечер, милашка Вилли! - весело сказала она.
В комнате у нее было тепло и светло. Большая кукла сидела, раздвинув
ноги, в широком кресле около кровати. Он смотрел, как она расстегивает
платье, видел гордые, уверенные движения ее надушенной головы и старался
заставить себя вымолвить хоть слово, чтобы казаться непринужденным.
И когда он стоял так молча посреди комнаты, она подошла к нему и обняла
его - обняла весело и спокойно. Ее круглые руки крепко обхватили его, и,
видя ее серьезное и спокойное запрокинутое лицо, ощущая теплое, спокойное,
мерное дыхание ее груди, он едва не разразился истерическим плачем. Слезы
радости и облегчения сияли в его восхищенных глазах, и губы его
разомкнулись, хотя и не произнесли ни слова.
Она провела своей звенящей рукой по его волосам и назвала его
плутишкой.
- Поцелуй меня, - сказала она.
Губы его не шевельнулись, не поцеловали ее. Ему хотелось, чтобы она
держала его в своих объятиях крепко, ласкала тихо-тихо. В ее объятиях он
вдруг почувствовал себя сильным, бесстрашным и уверенным. Но губы его не
шевельнулись, не поцеловали ее.
Внезапным движением она пригнула его голову и прижала свои губы к его
губам, и он прочел смысл ее движений в откровенном устремленном на него
взгляде. Это было выше его сил. Он закрыл глаза, отдаваясь ей душой и
телом, забыв обо всем на свете, кроме теплого прикосновения ее мягко
раздвинутых губ. Целуя, они касались не только губ, но и его сознания, как
будто хотели что-то передать ему, и вдруг, на миг, он ощутил неведомое
доселе и робкое прикосновение, которое было темнее, чем греховное забытье,
мягче, чем запах или звук.

Примечание: Продолжение в МЕНЮ с левой стороны.

Правовая информация | Реклама | Новости | Дизайн | E-mail Copyright © Ikaria Associates