Глава IV

Воскресенье было посвящено Тайне Пресвятой Троицы, понедельник -
Святому Духу, вторник - ангелам-хранителям, среда - святому Иосифу,
четверг - пресвятому таинству причастия, пятница - страстям Господним,
суббота - пресвятой деве Марии.
Каждое утро он снова проникался благодатью святынь или таинств. Его
день начинался ранней мессой и самоотверженным принесением в жертву
каждого своего помысла и каждого деяния воле верховного владыки. Холодный
утренний воздух подстегивал его благочестие, и часто, стоя на коленях в
боковом приделе среди редких прихожан и следя по своему переложенному
закладками молитвеннику за шепотом священника, он поднимал глаза на
облаченную фигуру, возвышавшуюся в полумраке между двух свечей - символов
Ветхого и Нового Завета, - и представлял себя на богослужении в
катакомбах.
Его повседневная жизнь складывалась из различных подвигов благочестия.
Пламенным усердием и молитвами он щедро выкупал для душ в чистилище
столетия, складывающиеся из дней, сороков и лет. Но духовное ликование,
которое он испытывал, преодолевая с легкостью необъятные сроки кар
Господних, все же полностью не вознаграждало его молитвенного рвения,
потому что он не знал, насколько такое заступничество сокращает муки душ в
чистилище, огонь которого отличается от адского только тем, что не вечен.
И мучимый страхом, что от его покаянных молитв не больше пользы, чем от
капли воды, он с каждым днем увеличивал свои сверхдолжные подвиги.
Каждая часть дня, разделенного в соответствии с тем, что он теперь
считал долгом своего земного существования, вращалась вокруг своего
определенного центра духовной энергии. Его душа будто приближалась к
вечности; каждая мысль, слово, поступок каждое внутреннее движение могли,
лучась, отдаваться на небесах, и временами это ощущение мгновенного
отклика было так живо, что ему казалось, будто его душа во время молитвы
нажимает клавиши огромного кассового аппарата и он видит, как стоимость
покупки мгновенно появляется на небесах не цифрой, а легким дымком ладана
или хрупким цветком.
И молитвы, которые он неустанно твердил, - в кармане брюк он всегда
носил четки и без устали перебирал их, бродя по улицам, - превращались в
венчики цветов такой неземной нежности, что цветы эти казались ему столь
же бескрасочными и безуханными, сколь они были безымянны. В каждой из трех
ежедневно возносимых молитв он просил, чтобы душа его укрепилась в трех
духовных добродетелях: в вере в Отца, сотворившего его, в надежде на Сына,
искупившего его грехи, и в любви к Святому Духу, осенившему его; и эту
трижды тройную молитву он возносил к Трем ипостасям через святую деву
Марию, прославляя радостные, скорбные и славные таинства.
В каждый из семи дней недели он молился еще и о том, чтобы один из семи
даров Святого Духа снизошел на его душу и изгонял день за днем семь
смертных грехов, осквернявших ее в прошлом. О ниспослании каждого дара он
молился в установленный день, уповая, что дар этот снизойдет на него, хотя
иногда ему казалось странным, что мудрость, разумение и знание считаются
столь различными по своей природе и о каждом из этих даров полагается
молиться особо. Но он верил, что постигнет и эту тайну на какой-то высшей
ступени духовного совершенствования, когда его грешная душа отрешится от
слабости и ее просветит Третья Ипостась Пресвятой Троицы. Он верил в это
превыше всего, проникшись трепетом перед божественной непроницаемостью и
безмолвием, в коих пребывает незримый дух-утешитель Параклет [Утешитель
(греч.)], Чьи символы - голубь и вихрь, и грех против Которого не
прощается; вечная таинственная Сущность, Которой, как Богу, священники раз
в год служат мессу в алых, точно языки пламени, облачениях.
Природа и единосущность Трех Ипостасей Троицы, которые туманно
излагались в читаемых им богословских сочинениях, Отец, вечно созерцающий,
как в зеркале, Свое Божественное Совершенство и присно рождающий Вечного
Сына, Святой Дух, извечно исходящий от Отца и Сына, - были в силу их
высокой непостижимости более доступны его пониманию, нежели та простая
истина, что Бог любил его душу извечно, во веки веков, еще до того, как
она явилась в мир, до того, как существовал сам мир.
Он часто слышал торжественно возглашаемые со сцены или с амвона церкви
слова, обозначающие страсти - любовь и ненависть, - читал их торжественные
описания в книгах и дивился, почему они совсем не удерживались в его душе
и почему ему было трудно произносить их названия с должною убежденностью.
Им часто овладевал мгновенный гнев, но он никогда не превращался в
постоянную страсть, и ему не стоило никакого труда освободиться от него,
словно самое тело его с легкостью сбрасывало какую-то внешнюю оболочку или
шелуху. Минутами он чувствовал, как в его существо проникает нечто темное,
неуловимое, бормочущее, и весь вспыхивал и распалялся греховной похотью,
но и она быстро соскальзывала с него, а сознание оставалось ясным и
незамутненным. И казалось, что только для такой любви и такой ненависти и
было место в его душе.
Но он не мог больше сомневаться в реальности любви, ибо Сам Бог извечно
любил его душу божественной любовью. Постепенно, по мере того как душа его
наполнялась духовным знанием, мир представал перед ним огромным, стройным
выражением божественного могущества и любви. Жизнь становилась
божественным даром, и за каждый радостный миг ее - даже за созерцание
листочка на ветке дерева - душа его должна была славить и благодарить
Подателя. При всей своей конкретности и сложности мир существовал для него
не иначе как теорема божественного могущества, любви и вездесущности. И
столь целостным и бесспорным было это дарованное его душе сознание
божественного смысла во всей природе, что он с трудом понимал, зачем ему,
собственно, продолжать жить. Но, вероятно, его жизнь была частью
божественного предначертания, и не ему, согрешившему так мерзко и тяжко,
вопрошать о смысле. Смиренная, униженная сознанием единого, вечного,
вездесущего, совершенного бытия, душа его снова взваливала на себя бремя
обетов, месс, молитв, причащения святых тайн и самоистязаний; и только
теперь, скорбя над великой тайной любви, он ощутил в себе теплое движение,
словно в нем зарождалась новая жизнь или новая добродетель. Поза
благоговейного восторга в духовной живописи: воздетые и разверстые руки,
отверстые уста, затуманенные глаза стали для него образом молящейся души,
смиренной и замирающей перед своим Создателем.
Но, зная об опасностях духовной экзальтации, он не позволял себе
отступить даже от самого незначительного канона, стремился непрестанными
самоистязаниями искупить греховное прошлое, а не достигнуть чреватой
опасностью лжесвятости. Каждое из пяти чувств он подвергал суровым
испытаниям. Он умерщвлял зрение; заставлял себя ходить по улицам с
опущенными глазами, не смотря ни направо, ни налево и не оглядываясь. Он
избегал встречаться взглядом со взглядами женщин. А читая, поднимал глаза,
иногда внезапно, мгновенным усилием воли отрываясь на середине
неоконченной фразы, и захлопывал книгу. Он умерщвлял слух; не следил за
своим ломающимся голосом, никогда не позволял себе петь или свистеть и не
делал попыток избежать звуков, причинявших ему болезненное раздражение,
например, скрежета ножа о точило, скрипа совка, сгребающего золу, или
стука палки, когда выколачивают ковер. Умерщвлять чувство обоняния было
труднее, так как он не испытывал инстинктивного отвращения к дурным
запахам: будь то уличные, вроде запахов навоза или дегтя, или запахи его
собственного тела, дававшие ему повод для сравнений и разных любопытных
экспериментов. В конце концов он установил, что его обонянию претит только
вонь гнилой рыбы, напоминающая запах застоявшейся мочи, и пользовался
каждым случаем, чтобы заставлять себя переносить эту вонь. Он умерщвлял
чувство вкуса: принуждал себя к воздержанию, неуклонно соблюдал все
церковные посты, а во время еды старался не думать о пище. Но особенную
изобретательность он проявил, умерщвляя чувство осязания. Он никогда не
менял положение тела в постели, сидел в самых неудобных позах, терпеливо
переносил зуд и боль, старался держаться подальше от тепла, всю мессу, за
исключением чтения Евангелия, простаивал на коленях, не вытирал липа и шеи
после мытья, чтобы было чувствительней прикосновение холодного воздуха.
Если в руках у него не было четок, он плотно, как бегун, прижимал их к
бокам, а не держал их в карманах и не закладывал за спину.
Больше он не испытывал соблазна впасть в смертный грех. Но его
удивляло, что, несмотря на строжайшую самодисциплину, он так легко
оказывался жертвой ребяческих и недостойных слабостей. Какой толк от
постов и молитв, если трудно не раздражаться, когда чихает мать или когда
ему мешают во время молитвы. И нужно было громадное усилие воли, чтобы
обуздать в себе инстинктивное желание дать выход этому раздражению, Он
часто наблюдал приступы такой мелочной раздражительности у своих учителей
и, вспоминая их дергающиеся губы, плотно стиснутые зубы, пылающие щеки,
сравнивал себя с ними, и, несмотря на все свое стремление исправиться,
падал духом. Слить свою жизнь с потоком других жизней было для него
труднее всякого поста или молитвы, и все его попытки неизменно кончались
неудачей; это в конце концов породило духовное оскудение, а вслед за ним
пришли колебания и сомнения. Душа его пребывала в унынии; казалось, самые
таинства обратились в иссякшие источники. Исповедь стала только способом
освобождения от мучивших его совесть грехов. Причастие не приносило теперь
тех блаженных минут, когда душа словно растворялась в девственном
восторге, как было когда-то после приобщения святых тайн. Он готовился к
этим приобщениям по старому, истрепанному томику с потускневшими буквами и
пожелтевшими, затрепанными страницами, составленному святым Альфонсом
Лигурийским. Потускневший мир пламенной любви и девственного восторга
оживал для его души на этих страницах, где образы Песни песней
переплетались с молитвами причастника. Неслышный голос, казалось, ласкал и
славословил его душу, призывая ее, нареченную невесту, восстать для
обручения и двинуться в путь с вершин Амана от гор барсовых. И казалось,
что душа, отдавшись его власти, отвечала таким же неслышным голосом: Inter
ubera mea commorabitur ["У грудей моих пребывает" (лат.). Песн. 1,12].
Этот образ отдающейся души стал для него опасным, притягательным с тех
самых пор, как настойчивые голоса плоти вновь зашептали во время молитв и
размышлений. Он весь проникался чувством собственного могущества от
сознания, что одной уступкой, одним помыслом может разрушить все, чего
достиг. Ему казалось, будто медленный прилив подкрадывается к его
обнаженным ступням и первая слабая, бесшумная, робкая волна вот-вот
коснется его разгоряченной кожи. И чуть ли не в самый миг касания, на
грани греховного падения, он вдруг оказывался вдали от волны, на суше,
спасенный внезапным усилием воли или внезапным молитвенным порывом. И,
наблюдая за отдаленной серебряной полоской прилива, которая снова начинала
медленно подкрадываться к его ногам, он ощущал трепет власти, и
удовлетворение охватывало его душу при мысли, что он не уступил, не
сдался.
Постоянная борьба с соблазнами заставляла его беспокойно спрашивать
себя, не угасает ли в нем драгоценный дар благодати. Уверенность в
собственной стойкости померкла, и на смену ей явился неясный страх, что
душа его незаметно пала. Только огромным усилием воли ему удавалось теперь
возвращать свою былую веру в то, что он все еще пребывает в состоянии
благодати; он заставлял себя при каждом искушении молиться Богу, заставлял
верить, что благодать, о которой он просил, не могла быть не дарована ему,
ибо Господь должен был ее даровать. Сама частота и сила искушений наглядно
подтверждала ему истинность того, что он слышал об испытаниях святых.
Частота и сила искушений была для него доказательством твердыни его души,
которую неистово пытался сокрушить сатана.
Часто на исповеди духовник, выслушав его колебания и сомнения (минутная
рассеянность во время молитвы, мелочная раздражительность и своеволие,
проявившиеся в речи или поступках), прежде чем дать ему отпущение, просил
назвать какой-нибудь давний грех. Со смирением и стыдом он каялся в нем
снова. Со смирением и стыдом он понимал, что как бы свято ни жил, каких бы
совершенств и добродетелей ни достиг, никогда ему не освободиться от этого
греха полностью. Беспокойное чувство вины никогда не покинет его; он
исповедуется, раскается и будет прощен, снова исповедуется, снова
раскается и снова будет прощен - но все тщетно. Может быть, та первая,
поспешная исповедь, вырванная у него страхом перед преисподней, не была
принята? Может быть, поглощенный всецело мыслью о неизбежной каре он
недостаточно искренне сокрушался о своем грехе? Но старания исправить свою
жизнь были для него лучшим свидетельством правильности его исповеди,
свидетельством того, что он искренне сокрушался о содеянном.
- Ведь я же исправил свою жизнь, разве нет? - спрашивал он себя.


Ректор стоял в нише окна, спиной к свету, прислонившись к коричневой
шторе. Разговаривая и улыбаясь, он медленно разматывал и снова заплетал
шнурок другой шторы. Стивен стоял перед ним, следя за угасанием долгого
летнего дня над крышами домов и за медленными, плавными движениями пальцев
священника. Лицо священника было в тени, но дневной свет, угасавший за его
спиной, падал на его глубоко вдавленные виски и неровности черепа. Стивен
прислушивался к интонациям голоса священника, который спокойно и
внушительно рассуждал о разных событиях в жизни колледжа: о только что
окончившихся каникулах, об отделениях ордена за границей, о смене
учителей. Спокойный и внушительный голос плавно вел беседу, а в паузах
Стивен считал своим долгом оживлять ее почтительными вопросами. Он знал:
все это лишь прелюдия, и ждал, что за ней последует. Получив приказ
явиться к ректору, он терялся в догадках, что означает этот вызов, и все
время, пока сидел в приемной в напряженном ожидании, взгляд его блуждал по
стенам, от одной благонравной картины к другой, а мысль - от одной догадки
к другой, пока ему вдруг не стало почти ясно, зачем его позвали. Не успел
он пожелать, чтобы какая-нибудь непредвиденная причина помешала ректору
прийти, как услышал звук поворачивающейся дверной ручки и шелест сутаны.
Ректор заговорил о доминиканском и францисканском орденах и о дружбе
святого Фомы со святым Бонавентурой. Облачение капуцинов казалось ему
несколько...
Лицо Стивена отразило снисходительную улыбку священника, но, не желая
высказывать никакого суждения по этому поводу, он только чуть-чуть
шевельнул губами, как бы недоумевая.
- Я слышал, - продолжал ректор, - что и сами капуцины уже поговаривают
об отмене этого облачения по примеру других францисканцев.
- Но в монастырях его, наверно, сохранят? - сказал Стивен.
- О, да, конечно, - сказал ректор, - в монастырях оно вполне уместно,
но для улицы... право, лучше было бы его отменить, как вы думаете?
- Да, оно неудобное.
- Вот именно, неудобное. Представьте себе, когда я был в Бельгии, то
видел, что капуцины в любую погоду разъезжают на велосипедах, обмотав полы
этих своих балахонов вокруг колен. Ну, не смешно ли? Les jupes [юбки
(франц.)] - так их называют в Бельгии.
Гласная прозвучала так, что нельзя было понять слово.
- Как вы сказали?
- Les jupes.
- А-а.
Стивен опять улыбнулся в ответ на улыбку, которая была не видна ему на
лице священника, так как оно оставалось в тени, и лишь подобие, призрак
этой улыбки быстро мелькнул в его сознании, когда он слушал тихий,
сдержанный голос. Он спокойно смотрел в окно на меркнущее небо, радуясь
вечерней прохладе и желтоватой мгле заката, скрывавшей слабый румянец на
его щеке.
Названия предметов женского туалета или тех тонких мягких тканей, из
которых их делали, всегда связывались у него с воспоминанием о каком-то
неуловимом греховном запахе. Ребенком он воображал, что вожжи - это тонкие
шелковые ленты, и был потрясен, когда в Стэдбруке впервые коснулся
сальной, грубой кожи лошадиной упряжи. Точно так же он был потрясен, когда
в первый раз почувствовал под своими дрожащими пальцами шершавую пряжу
женского чулка. Происходило это потому, что из всего прочитанного он
запоминал только то, что отвечало его собственному состоянию, что было
созвучно с ним и не мог представить себе душу или тело женщины, полные
трепещущей жизни, не воображая ее нежной, мягкоречивой, в тонких, как
лепестки розы, тканях.
Но фраза в устах священника была не случайна; он знал, что священнику
не подобает шутить на такие темы. Фраза была произнесена шутливо, но
неспроста, и он чувствовал, как скрытые в тени глаза пытливо следят за его
лицом. До сих пор он не придавал значения тому, что ему приходилось
слышать или читать о коварстве иезуитов, ибо его собственный опыт вовсе не
подтверждал этого. Он всегда считал своих учителей, даже если они и не
нравились ему, серьезными, умными наставниками, здоровыми телом и духом.
По утрам они обливаются холодной водой и носят прохладное свежее белье. За
все время, что ему пришлось прожить среди них в Клонгоузе и Бельведере, он
получил только два удара линейкой по рукам, и, хотя как раз эти удары были
незаслуженны, он знал, что многое сходило ему безнаказанно. За все это
время он никогда не слышал от своих учителей ни одного пустого слова. Они
открыли ему истину христианского учения, призывали к праведной жизни, а
когда он впал в тяжкий грех, они же помогли ему вернуться к благодати. В
их присутствии он всегда чувствовал неуверенность - и в Клонгоузе, потому
что был недотепой, и в Бельведере, из-за своего двусмысленного положения.
Это постоянное чувство неуверенности сохранилось у него до последнего года
жизни в колледже. Он ни разу не ослушался их, не поддался соблазнявшим его
озорным товарищам, не изменял своей привычке к спокойному повиновению, и
если когда-нибудь и сомневался в правильности суждений учителей, то
никогда не делал этого открыто. С годами кое-что в их оценках стало
казаться ему несколько наивным. И это вызывало в нем чувство сожаления и
грусти, как будто он медленно расставался с привычным миром и слушал его
речи в последний раз. Как-то несколько мальчиков беседовали со священником
под навесом возле церкви, и он слышал, как священник сказал:
- Я думаю, лорд Маколей за всю свою жизнь не совершил ни одного
смертного греха, то есть ни одного умышленного смертного греха.
Потом кто-то из мальчиков спросил священника, считает ли он Виктора
Гюго величайшим французским писателем. Священник ответил, что после того,
как Виктор Гюго отвернулся от церкви, он стал писать много хуже, нежели
когда он был католиком.
- Но, - добавил священник, - многие известные французские критики
утверждают, что даже Виктор Гюго, несомненно великий писатель, не обладал
таким ясным стилем, как Луи Вейо.
Слабый румянец, вспыхнувший было на щеках Стивена от намека священника,
погас, и глаза его были по-прежнему устремлены на бледное небо. Но
какое-то беспокойное сомнение бродило в его сознании. Смутные воспоминания
мелькали в памяти: он узнавал сцены и действующих лиц, но чувствовал, как
что-то важное упорно ускользает от него. Вот он ходит около спортивной
площадки в Клонгоузе, следит за игрой и ест конфеты из своей крикетной
шапочки, а иезуиты прогуливаются с дамами по велосипедной дорожке.
Какие-то полузабытые словечки, ходившие в Клонгоузе, отдавались эхом в
глубинах его памяти.
Он пытался уловить это отдаленное эхо в тишине приемной и вдруг
очнулся, услышав, как священник обращается к нему совсем другим тоном:
- Я вызвал тебя сегодня, Стивен, потому что хотел побеседовать с тобой
об одном очень важном деле.
- Да, сэр.
- Чувствовал ли ты когда-нибудь в себе истинное призвание?
Стивен разжал губы, чтобы сказать "да", но вдруг удержался. Священник
подождал ответа, и затем добавил:
- Я хочу сказать, чувствовал ли ты когда-нибудь в глубине души своей
желание вступить в орден. Подумай.
- Я думал об этом, - сказал Стивен.
Священник отпустил шнурок шторы и, сложив руки, задумчиво оперся на них
подбородком, погрузившись в размышления.
- В таком колледже, как наш, - сказал он наконец, - бывают иногда один
или, может быть, два-три ученика, которых Господь Бог призывает к служению
вере. Такой ученик выделяется среди своих сверстников благочестием и тем,
что он служит достойным примером всем остальным. Он пользуется уважением
товарищей, члены святого братства выбирают его своим старостой. И вот ты,
Стивен, принадлежишь к числу таких учеников, ты - староста нашего братства
Пресвятой Девы. И может быть, ты и есть тот юноша, коего Господь призывает
к себе.
Явная гордость, усиленная внушительным тоном священника, заставила
учащенно забиться сердце Стивена.
- Удостоиться такого избрания, Стивен, - продолжал священник, -
величайшая милость, которую всемогущий Бог может даровать человеку. Ни
один король, ни один император на нашей земле не обладает властью
служителя Божьего. Ни один ангел, ни один архангел, ни один святой и даже
сама Пресвятая Дева не обладают властью служителя Божьего; властью владеть
ключами от врат царствия Божьего, властью связывать и разрешать грехи
[парафраз Мф 16, 19], властью заклинания, властью изгонять из созданий
Божьих обуревающих их нечистых духов, властью, полномочием призывать
великого Господа нашего сходить с небес и претворяться на престоле в хлеб
и вино. Великая власть, Стивен!
Краска снова залила щеки Стивена, когда он услышал в этом гордом
обращении отклик собственных гордых мечтаний. Как часто видел он себя
священнослужителем, спокойно и смиренно обладающим великой властью, перед
которой благоговеют ангелы и святые. В глубине души он тайно мечтал об
этом. Он видел себя молодым, исполненным скромного достоинства иереем. Вот
он быстрыми шагами входит в исповедальню, поднимается по ступенькам
алтаря, кадит, преклоняет колена, совершает непостижимые действия
священнослужения, которые манили его своим подобием действительности и в
то же время своей отрешенностью от нее. В той призрачной жизни, которой он
жил в своих мечтаниях, он присваивал себе голос и жесты, подмеченные им у
того или другого священника. Он преклонял колена, слегка нагнувшись, как
вот этот, он покачивал кадилом плавно, подобно другому, его риза вот так,
как у третьего, распахивалась, когда он, благословив паству, снова
поворачивался к алтарю. Но в этих воображаемых, призрачных сценах ему
больше нравилось играть второстепенную роль. Он отстранялся от сана
священника, потому что ему было неприятно, что вся эта таинственная
пышность завершается его собственной особой, и потому что обряд
предписывал ему слишком ясные и четкие функции. Он мечтал о более скромном
церковном сане: вот, забытый всеми, стоит он на мессе поодаль от алтаря в
облачении иподиакона, воздушное покрывало накинуто на плечи, его концами
он держит дискос; а по совершении таинства святых даров, в шитом золотом
диаконском стихаре, на возвышении, одной ступенькой ниже священника,
сложив руки и повернувшись лицом к молящимся, провозглашает нараспев:
"Ite, missa est" ["Идите! Месса окончена" (лат.) - последние слова мессы].
Если когда-нибудь он и видел себя в роли священника, то только как на
картинках в детском молитвеннике: в церкви без прихожан, с одним лишь
ангелом у жертвенника, перед простым и строгим алтарем с прислуживающим
отроком, почти таким же юным, как он сам. Только при непостижимых
таинствах пресуществления и приобщения святых тайн воля его тянулась
навстречу жизни. Отсутствие установленного ритуала вынуждало его к
бездействию; и он молчанием подавлял свой гнев или гордость и только
принимал поцелуй, который жаждал дать сам.
Сейчас в почтительном молчании он внимал словам священника и за этими
словами слышал еще более отчетливый голос, который уговаривал его
приблизиться, предлагал ему тайную мудрость и тайную власть. Он узнает, в
чем грех Симона Волхва и что такое хула на Святого Духа, которой нет
прощения. Он узнает темные тайны, скрытые от других, зачатых и рожденных
во гневе! Он узнает грехи, греховные желания, греховные помыслы и поступки
других людей; в полумраке церкви, в исповедальне губы женщин и девушек
будут нашептывать их ему на ухо. И душа его, таинственным образом обретя
неприкосновенность, даруемую рукоположением в сан, снова явится
незапятнанной перед светлым престолом Божьим. Никакой грех не пристанет к
его рукам, которыми он вознесет и преломит святой хлеб причастия; никакой
грех не пристанет к его молящимся устам, дабы случайно, не рассуждая о
теле Господнем, он не вкусил и не выпил его на осуждение себе [Кор 11,
28-29]. Он сохранит тайное знание и тайную власть, оставаясь безгрешным,
как невинный младенец, и до конца дней своих пребудет служителем Божьим,
по чину Мелхиседекову [Ев. 5, 6-10].
- Я завтра отслужу мессу, - сказал ректор, - чтобы всемогущий Господь
открыл тебе Свою святую волю, и ты, Стивен, помолись своему заступнику,
святому первомученику, великому угоднику Божию, дабы Господь просветил
твой разум. Но ты должен быть твердо уверен, Стивен, что у тебя есть
призвание, ибо будет ужасно, если ты обнаружишь потом, что его не было.
Помни: став священником, ты остаешься им на всю жизнь. Из катехизиса ты
знаешь, что таинство вступления в духовный сан - одно из тех таинств, что
совершаются только раз, ибо оно оставляет в душе неизгладимый духовный
след. Ты должен все это взвесить теперь, а не потом. Это важный вопрос,
Стивен, ибо от него может зависеть спасение твоей бессмертной души. Мы
вместе помолимся Господу.
Он отворил тяжелую входную дверь и протянул Стивену руку, словно уже
считал его своим сотоварищем по духовной жизни. Стивен вышел на широкую
площадку над лестницей и почувствовал теплое прикосновение мягкого
вечернего воздуха. Возле церкви Финдлейтера четверо молодых людей шагали,
обнявшись под руки, покачивая головами и ступая в такт проворной мелодии,
которую передний наигрывал на концертино. Звуки неожиданной музыки, как
это всегда бывало с ним, вмиг пронеслись над причудливыми строениями его
мыслей, сокрушив их безболезненно и бесшумно, как неожиданная волна
сокрушает детские песочные башенки. Улыбнувшись пошленькому мотиву, он
поднял глаза на лицо священника и, увидев на нем безрадостное отражение
угасающего дня, медленно отнял свою руку, которая только что робко
признала их союз.
Спускаясь по лестнице, он вдруг почувствовал, что больше не мучит себя.
Причиной стало это лицо на пороге колледжа, эта безрадостная маска,
которая отражала угасающий день. Потом через его сознание степенно
потянулась тень жизни колледжа. Степенная, размеренная, бесстрастная жизнь
ожидала его в ордене - жизнь без каждодневных забот. Он представил себе,
как проведет первую ночь в монастыре и какой это будет ужас - проснуться
утром в келье. Ему вспомнился тяжелый запах длинных коридоров в Клонгоузе,
он услышал тихое шипение горящих газовых рожков. Внезапно им овладело
безотчетное беспокойство. Лихорадочно ускорился пульс, и вслед за этим
какой-то оглушительный гул, лишенный всякого смысла, разметал его
настороженные мысли. Его легкие расширялись и сжимались, словно вдыхали
влажный, теплый, душный воздух, и он снова ощутил теплый, влажный воздух в
ванной Клонгоуза над мутной торфяного цвета водой.
Какой-то инстинкт, разбуженный этим воспоминанием, более сильный, чем
воспитание и благочестие, пробуждался в нем всякий раз, когда он уже был
совсем близок к этой жизни, инстинкт неуловимый и враждебный предостерегал
его: не соглашайся. Холод и упорядоченность новой жизни отталкивали его.
Он представлял себе, как встает промозглым утром и тащится с другими
гуськом к ранней мессе, тщетно стараясь молитвами преодолеть томительную
тошноту. Вот он сидит за обедом в общине колледжа. А как справишься с
нелюдимостью, из-за которой ему было невмоготу есть и пить под чужим
кровом? Как подавишь гордыню, из-за которой он всегда чувствовал себя
таким одиноким?
Его преподобие Стивен Дедал, S.J. [Societas Jesu (лат.) - общество
Иисуса (иезуитский орден)].
Его имя в этой новой жизни внезапно отчетливо обозначилось у него перед
глазами, а затем смутно проступило не столько само лицо, сколько цвет
лица. Цвет этот то бледнел, то приобретал тускло-кирпичный оттенок. Что
это - воспаленная краснота, какую он так часто видел зимним утром на
выбритых щеках священников? Лицо было безглазое, хмуро-благообразное,
набожное, в багровых пятнах сдерживаемого гнева. Что это? Может быть, он
вспомнил лицо иезуита, которого одни мальчики называли Остроскулым, а
другие - Старым Лисом Кемпбеллом?
Он проходил в это время мимо дома иезуитского ордена на Гардинер-стрит
и ощутил слабый интерес, какое окно будет его, если он когда-нибудь
вступит в орден. Потом его заинтересовала слабость этого интереса,
отдаленность души его от того, что совсем недавно ему казалось ее
святыней, хрупкость узды, наложенной на него годами поведения и
дисциплины, когда оказалось, что один решительный бесповоротный шаг грозит
навсегда оборвать его свободу, временную и вечную. Голос ректора,
рассказывавший ему о гордых притязаниях церкви, о тайнах и власти
священнического сана, тщетно звучал в его памяти. Душа его отдалялась, не
внимая, не отвечая ему, и он уже теперь знал, что все увещевания
обратились в пустые, официальные фразы. Нет, он никогда не будет кадить у
алтаря в одеждах священника. Его удел - избегать всяческих общественных и
религиозных уз. Мудрость увещеваний священника не задела его за живое. Ему
суждено обрести собственную мудрость вдали от других или познать самому
мудрость других, блуждая среди соблазнов мира.
Соблазны мира - пути греха. И он падет. Он еще не пал, но падет
неслышно, бесшумно, в одно мгновение. Не пасть - слишком тяжело, слишком
трудно. И он почувствовал безмолвное низвержение своей души: вот она
падает, падает, еще не пала, не пала, но готова пасть.
Переходя мост через реку Толка, он равнодушно взглянул на выцветшую
голубую часовенку пресвятой девы, устроившуюся на подставке, словно курица
на насесте, посреди закругленного окороком ряда убогих домишек. Затем,
повернув налево, он вошел в переулок, который вел к его дому. Из огородов,
вытянувшихся по пригорку над рекой, на него пахнуло тошнотворно-кислым
запахом гнилой капусты. Он улыбнулся, подумав, что именно эта
беспорядочность, неустроенность, и развал его родного дома, и застой
растительной жизни все-таки возьмут верх в его душе. Короткий смешок
сорвался с его губ, когда он вспомнил бобыля-батрака, работавшего на
огороде за домом, которого они прозвали Дядя в Шляпе. И чуть погодя он
невольно снова усмехнулся, когда представил себе, как Дядя в Шляпе, прежде
чем приступить к работе, оглядывает поочередно все четыре стороны света и,
тяжело вздохнув, втыкает заступ в землю.
Он толкнул незапиравшуюся входную дверь и прошел через голую переднюю в
кухню. Его сестры и братья сидели за столом. Чаепитие уже почти кончилось,
и только остатки жидкого, спитого чая виднелись на дне маленьких
стеклянных кружек и банок из-под варенья, заменявших чашки. Корки и куски
посыпанного сахаром хлеба, коричневые от пролитого на них чая, были
разбросаны по всему столу. Там и сям расплывались маленькие лужицы, и нож
со сломанной костяной ручкой торчал из начинки расковырянного пирога.
Печальное, мягкое, серо-голубое сияние угасавшего дня проникало в окно
и в открытую дверь, окутывая и смягчая раскаяние, внезапно шевельнувшееся
в душе Стивена. Все, в чем было отказано им, было щедро дано ему,
старшему, но в мягком сиянии сумерек он не увидел на их лицах никакой
злобы.
Он сел с ними за стол и спросил, где отец и мать. Один ответил:
- Пошлико домко смокотретько.
Опять переезд. Один ученик в Бельведере по фамилии Фаллон часто, глупо
хихикая, спрашивал его, почему они так любят переезжать. Гневная морщинка
пролегла на его нахмуренном лбу, когда он вспомнил это глупое хихиканье.
- Нельзя ли узнать, почему это мы опять переезжаем? - спросил он.
- Потомуко, чтоко наско выставляетко хозяинко.
С дальнего конца стола голос младшего брата затянул "Часто ночью
тихой". Один за другим голоса подхватывали пение, пока наконец все вместе
не запели хором. Так они будут петь, пока не появятся первые темные ночные
облака и не наступит ночь.
Он подождал несколько минут, прислушиваясь, а потом сам присоединился к
их пению. Он прислушивался с чувством душевной боли к интонациям усталости
в их звонких, чистых, невинных голосах. Ведь они еще не успели даже и
вступить на жизненный путь, а уже устали.
Он слушал этот хор, подхваченный, умноженный повторяющимися отзвуками
голосов бесчисленных поколений детей, и во всех этих отзвуках ему
слышались усталость и страдание. Казалось, все устали от жизни, еще не
начав жить. И он вспомнил, что Ньюмен тоже слышал эту ноту в надломленных
строках Вергилия, _выражавшую, подобно голосу самой Природы, страдания и
усталость и вместе с тем надежду на лучшее, что было уделом ее детей во
все времена_.


Он не мог больше ждать.
От таверны Байрона до ворот Клонтарфской часовни, от ворот Клонтарфской
часовни до таверны Байрона, и обратно к часовне, и опять обратно к
таверне. Сначала он шагал медленно, тщательно отпечатывая шаги на плитах
тротуара и подгоняя их ритм к ритму стихов. Целый час прошел с тех пор,
как отец скрылся с преподавателем Дэном Кросби в таверне, намереваясь
расспросить его об университете. И вот целый час он шагает взад и вперед,
дожидаясь их. Но больше ждать невозможно.
Он круто повернул к Буллю, ускорил шаг, чтобы резкий свист отца не
настиг его и не вернул обратно, и через несколько секунд, обогнув здание
полиции, завернул за угол и почувствовал себя в безопасности.
Да, мать была против университетской затеи. Он угадывал это по ее
безучастному молчанию. Но ее недоверие подстегивало его сильней, чем
тщеславие отца. Он холодно вспомнил, как вера, угасавшая в его душе,
крепла и росла в сердце матери. Смутное, враждебное чувство, словно
облако, затуманивая его сознание, разрасталось в нем, противясь
материнскому отступничеству, а когда облако рассеялось и его просветленное
сознание снова наполнилось сыновней преданностью, смутно и без сожаления
он почувствовал первую, пока еще едва заметную трещинку, разъединившую их
жизни.
Университет! Его уже не окликнуть, он ускользнул от дозора часовых,
которые сторожили его детство, стремясь удержать его при себе и
поработить, заставить служить их целям. Удовлетворение, а за ним гордость
возносили его, словно медленные высокие волны. Цель, которой он был
призван служить, но которая еще не определилась, незримо вела к спасению.
И теперь она снова звала за собой, и новый путь вот-вот должен был
открыться ему. Казалось, он слышит звуки порывистой музыки, то взмывающей
на целый тон вверх, то падающей на кварту вниз, и вновь на целый тон вверх
и на большую терцию вниз, - музыки, подобной трехъязычному пламени,
вылетающему из ночного леса. Это была волшебная прелюдия, бесконечная,
бесформенная, она разрасталась, ее темп становился все быстрей и
неистовей, языки пламени вырывались из ритма, и, казалось, он слышит под
кустами и травой бег дикого зверя, подобный шуму дождя по листве. Дробным
шумом врывался в его сознание бег зайцев и кроликов, бег оленей и ланей, и
наконец он перестал различать их, а в памяти зазвучал торжественный ритм
ньюменовской строки: _Чьи ноги подобны ногам оленя, и вечные длани
простерты под ними_.
Торжественное величие этого смутного образа вернуло его к мысли о
величии сана, от которого он отказался. Все его детство прошло в мечтах о
том, что он считал своим призванием, но, когда настала минута подчиниться
призыву, он отвернулся, повинуясь своенравному инстинкту. Теперь время
прошло. Елей рукоположения никогда не освятит его тела. Он отказался.
Почему?
Он свернул с дороги у Доллимаунта и, проходя по легкому деревянному
мосту, почувствовал, как сотрясаются доски от топота тяжело обутых ног.
Отряд христианских братьев возвращался с Булля. Они шли попарно, и пары
одна за другой вступали на мост. Теперь уже весь мост ходил ходуном под их
ногами. Их грубые лица, на которых плясали то желтые, то красные, то
багровые отсветы моря, проплывали мимо него, и, стараясь смотреть на них
непринужденно и равнодушно, он почувствовал, как его лицо вспыхнуло от
сочувствия и стыда. В досаде на самого себя он старался скрыть свое лицо
от их взглядов и смотрел вниз, в сторону, на мелкую бурлящую воду под
мостом, но и там было отражение их высоких нелепых шляп, жалких, узеньких
воротников и обвисших монашеских ряс.
- Брат Хикки.
Брат Квейд.
Брат Макардл.
Брат Кео.
Их благочестие такое же, как их имена, их лица, их одежды; бесполезно
было внушать себе, что их смиренные сокрушающиеся сердца, может быть,
платили несравненно более высокую дань преданности, чем его сердце, - дар
во сто крат более угодный Богу, чем его изощренное благочестие. Бесполезно
было взывать к своему великодушию, говорить, что, если бы он, когда-нибудь
смирив гордыню, подошел к их дому поруганный, в нищенском рубище, они были
бы к нему великодушны и возлюбили бы его, как самих себя. Бесполезно и
наконец тягостно было отстаивать наперекор собственной холодной
уверенности, что вторая заповедь повелевает нам возлюбить нашего ближнего,
как самого себя, не в смысле количества и силы любви, но любить его так
же, как самого себя.
Он извлек одно выражение из своих сокровищ и тихо про себя произнес:
- День пестро-перистых, рожденных морем облаков.
Фраза, и день, и пейзаж сливались в один аккорд. Слова. Или их краски?
Он дал им засиять и померкнуть, оттенок за оттенком. Золото восхода,
багряная медь и зелень яблочных садов, синева волн, серая, по краям
пестрая кудель облаков. Нет, это не краски. Это равновесие и звучание
самой фразы. Значит, ритмический взлет и ниспадение слов ему нравятся
больше, чем их смысл и цвет? Или из-за слабости зрения и робости души
преломление пылающего, ощутимого мира сквозь призму многокрасочного,
богато украшенного языка доставляет ему меньше радости, чем созерцание
внутреннего мира собственных эмоций, безупречно воплощенного в ясной,
гибкой, размеренной прозе?
Он сошел с подрагивающего моста на твердую землю. В ту же минуту ему
показалось, будто в воздухе пахнуло холодом, и, покосившись на воду, он
увидел, как налетевший шквал возмутил и подернул волны рябью. Легкий
толчок в сердце, судорожно сжавшееся горло снова дали почувствовать ему,
как невыносим для его тела холодный, лишенный человечности запах моря: но
он не повернул налево к дюнам, а продолжал идти прямо вдоль хребта скал,
подступавших к устью реки.
Мутный солнечный свет слабо освещал серую полосу воды там, где река
входила в залив. Вдалеке, вниз по медленно текущей Лиффи чертили небо
стройные мачты, а еще дальше, окутанная мглой, лежала неясная громада
города. Подобно поблекшему узору на старинном гобелене древний, как
человеческая усталость, сквозь вневременное пространство виднелся образ
седьмого града христианского мира, столь же древнего, столь же изнемогшего
и долготерпеливого в своем порабощении, как и во времена Тингмота.
Уныло он поднял глаза к медленно плывущим облакам, перистым, рожденным
морем. Они шли пустыней неба, кочевники в пути, шли высоко над Ирландией,
дорогой на запад. Европа, откуда они пришли, лежала там, за Ирландским
морем. Европа чужеземных языков, изрезанная равнинами, опоясанная лесами,
обнесенная крепостями. Европа защищенных окопами и готовых выступить в
поход народов. Он слышал какую-то путаную музыку воспоминаний и имен,
которые почти узнавал, но не мог даже на мгновение удержать в памяти,
потом музыка начала уплывать, уплывать, уплывать, и от каждого уплывающего
вздоха туманной мелодии отделялся один долгий призывный звук, прорезавший,
подобно звезде, сумрак тишины. Опять! Опять! Опять! Голос из
потустороннего мира взывал:
- Привет, Стефанос!
- Идет великий Дедал!
- А-а, хватит, Двайер! Тебе говорят! А то как двину тебе в физию. А-а!
- Так его, Таусер! Окуни, окуни его!
- Сюда, Дедал! Бус Стефануменос! Бус Стефанофорос!
- Окуни его, Таусер! Топи его, топи.
- Помогите, помогите!.. А-а!
Он узнал их голоса в общем крике, прежде чем различил лица. Один только
вид этого месива мокрой наготы пронизывал его знобкой дрожью. Их тела,
трупно-белые, или залитые бледно-золотым сиянием, или докрасна обожженные
солнцем, блестели влагой. Трамплин, кое-как прилаженный на камнях,
ходивший ходуном при каждом прыжке, грубо обтесанные камни крутого
волнореза, через который они карабкались в своей возне, сверкали холодным
мокрым блеском. Они хлестали друг друга полотенцами, набрякшими от
холодной морской воды, и холодной соленой влагой были пропитаны их
слипшиеся волосы.
Он остановился, откликаясь на возгласы и легко парируя шутки. Какими
безликими казались они все: Шьюли - на сей раз без широкого, обычно
расстегнутого воротничка, Эннис - без ярко-красного пояса с пряжкой в виде
змеи и Конноли - без своей широкой куртки с оборванными клапанами
карманов. Больно было смотреть на них, мучительно больно видеть признаки
возмужалости, которые делали отталкивающей их жалкую наготу. Может быть, в
многолюдности и шуме укрывались они от тайного страха, притаившегося в
душе. И ему вспомнилось, что вдали от них, в тишине, его охватывал ужас
перед тайной собственного тела.
- Стефанос Дедалос! Бус Стефануменос! Бус Стефанофорос!
Их подтрунивания были для него не новы, и теперь они льстили его
спокойному, горделивому превосходству. Теперь, более чем когда-либо, его
необычное имя звучало для него пророчеством. Таким вневременным был серый
теплый воздух, таким переменчивым и безликим его собственное настроение,
что все века слились для него в один. Всего какой-нибудь миг назад призрак
древнего датского королевства предстал перед ним сквозь завесу окутанного
мглой города. Сейчас в имени легендарного искусника ему слышался шум
глухих волн; казалось, он видит крылатую тень, летящую над волнами и
медленно поднимающуюся ввысь. Что это? Был ли это дивный знак, открывающий
страницу некой средневековой книги пророчеств и символов? Человек,
подобный соколу в небе, летящий к солнцу над морем, предвестник цели,
которой он призван служить и к которой он шел сквозь туман детских и
отроческих лет, символ художника, кующего заново в своей мастерской из
косной земной материи новое, парящее, неосязаемое, нетленное бытие?
Сердце трепетало, дыхание участилось, сильный порыв ветра пронзил все
его существо, как если бы он взмыл вверх, к солнцу. Сердце трепетало в
страхе, а душа уносилась ввысь. Душа парила в потустороннем мире, и тело
его, до боли знакомое тело, очистилось в единый миг, освободившись от
неуверенности, стало лучезарным и приобщилось к стихии духа. Экстазом
полета сияли его глаза, порывистым стало дыхание, а тело, подхваченное
ветром, было трепещущим, порывистым, сияющим.
- Раз, два... Берегись!..
- Ай, меня утонуло!..
- Раз! Два! Три! Прыгай!..
- Следующий, следующий!..
- Раз... Уф!..
- Стефанофорос!..
Горло у него щемило от желания крикнуть во весь голос криком сокола или
орла в вышине, пронзительно крикнуть ветру о своем освобождении. Жизнь
взывает к его душе - не тем скучным, грубым голосом мира обязанностей и
отчаяния, не тем нечеловеческим голосом, что звал его к безликому служению
церкви. Одно мгновение безудержного полета освободило его, и ликующий
крик, который губы его сдержали, ворвался в его сознание.
- Стефанофорос!..
Что это все теперь, если не саван, сброшенный с бренного тела: и страх,
в котором он блуждал днем и ночью, и неуверенность, сковывавшая его, и
стыд, терзавший его изнутри и извне, - могильные покровы, саван?
Душа его восстала из могилы отрочества, стряхнув с себя могильные
покровы. Да! Да! Да! Подобно великому мастеру, чье имя он носит, он гордо
создаст нечто новое из свободы и мощи своей души - нечто живое, парящее,
прекрасное, нерукотворное, нетленное.
Он быстро сбежал с откоса, не в силах больше сдерживать горения в
крови. Он чувствовал, как горят его щеки, песня клокочет в горле, ноги
просятся в путь - странствовать, пуститься до пределов земли. Вперед!
Вперед! - словно взывало его сердце. Сумерки спустятся над морем, ночь
сойдет на долины, заря забрезжит перед странником и откроет ему незнакомые
поля, холмы и лица. Но где?
Он посмотрел на север в сторону Хоута. Море уже отхлынуло, обнажив
линию водорослей на пологом откосе волнореза, и волна отлива быстро бежала
вдоль побережья. Уже среди мелкой зыби теплым и сухим овалом проступала
отмель. Там и сям в мелкой воде поблескивали песчаные островки, а на
островках, и вокруг длинной отмели, и среди мелких ручейков на пляже
бродили легкоодетые пестроодетые фигуры, то и дело нагибаясь и что-то
поднимая с песка.
Через несколько секунд он уже стоял босой, носки засунул в карманы, а
брезентовые туфли связал за шнурки и перекинул через плечо, потом вытащил
из мусора, нанесенного приливом, заостренную, изъеденную солью палку и
слез вниз по волнорезу.
По отмели бежал ручеек. Медленно он побрел вдоль него, вглядываясь в
бесконечное движение водорослей. Изумрудные, черные, рыжие, оливковые, они
двигались под водой, кружась и покачиваясь. Вода в ручейке, потемневшая от
этого бесконечного движения, отражала высоко плывущие облака. Облака тихо
плыли вверху, а внизу тихо плыли морские водоросли, и серый теплый воздух
был спокоен, и новая, бурная жизнь пела в его жилах.
Куда кануло его отрочество? Где его душа, избежавшая своей судьбы,
чтобы в одиночестве предаться скорби над позором своих ран и в обители
убожества и обмана принять венок, облачившись в истлевшие покровы, которые
распадутся в прах от одного прикосновения? И где теперь он сам?
Он был один. Отрешенный, счастливый, коснувшийся пьянящего средоточия
жизни. Один - юный, дерзновенный, неистовый, один среди пустыни пьянящего
воздуха, соленых волн, выброшенных морем раковин и водорослей, и
дымчато-серого солнечного света, и пестроодетых легкоодетых фигур детей и
девушек, и звучащих в воздухе детских и девичьих голосов.
Перед ним посреди ручья стояла девушка, она стояла одна, не двигаясь,
глядела на море. Казалось, какая-то волшебная сила превратила ее в
существо, подобное невиданной прекрасной морской птице. Ее длинные,
стройные, обнаженные ноги, точеные, словно ноги цапли - белее белого,
только прилипшая к ним изумрудная полоска водорослей метила их как знак.
Ноги повыше колен чуть полнее, мягкого оттенка слоновой кости, обнажены
почти до бедер, где белые оборки панталон белели, как пушистое оперение.
Подол серо-синего платья, подобранный без стеснения спереди до талии,
спускался сзади голубиным хвостом. Грудь - как у птицы, мягкая и нежная,
нежная и мягкая, как грудь темнокрылой голубки. Но ее длинные светлые
волосы были девичьи, и девичьим, осененным чудом смертной красы, было ее
лицо.
Девушка стояла одна, не двигаясь, и глядела на море, но когда она
почувствовала его присутствие и благоговение его взгляда, глаза ее
обратились к нему спокойно и встретили его взгляд без смущения и вызова.
Долго, долго выдерживала она этот взгляд, а потом спокойно отвела глаза и
стала смотреть вниз на ручей, тихо плеская воду ногой - туда, сюда. Первый
легкий звук тихо плещущейся воды разбудил тишину, чуть слышный, легкий,
шепчущий, легкий, как звон во сне, - туда, сюда, туда, сюда, - и легкий
румянец задрожал на ее щеках.
"Боже милосердный!" - воскликнула душа Стивена в порыве земной радости.
Он вдруг отвернулся от нее и быстро пошел по отмели. Щеки его горели,
тело пылало, ноги дрожали. Вперед, вперед, вперед уходил он, неистово
распевая гимн морю, радостными криками приветствуя кликнувшую его жизнь.
Образ ее навеки вошел в его душу, но ни одно слово не нарушало
священной тишины восторга. Ее глаза позвали его, и сердце рванулось
навстречу этому призыву. Жить, заблуждаться, падать, торжествовать,
воссоздавать жизнь из жизни. Неистовый ангел явился ему, ангел смертной
красоты и юности, посланец царств пьянящей жизни, чтобы в единый миг
восторга открыть перед ним врата всех путей заблуждения и славы. Вперед,
все вперед, вперед, вперед!
Он внезапно остановился и услышал в тишине стук собственного сердца.
Куда он забрел? Который теперь час?
Вокруг него ни души, не слышно ни звука. Но прилив уже возвращался, и
день был на исходе. Он повернул к берегу и побежал вверх по отлогой
отмели, не обращая внимания на острую гальку; в укромной ложбинке, среди
песчаных холмов, поросших пучками травы, он лег, чтобы тишина и покой
сумерек утихомирили бушующую кровь.
Он чувствовал над собой огромный равнодушный купол неба и спокойное
шествие небесных тел; чувствовал под собой ту землю, что родила его и
приняла к себе на грудь.
В сонной истоме он закрыл глаза. Веки его вздрагивали, словно чувствуя
широкое круговращательное движение земли и ее стражей, словно ощущая
странное сияние какого-то нового мира. Душа его замирала, падала в этот
новый мир, мир фантастический, туманный, неясный, словно мир подводных
глубин, где двигались смутные существа и тени. Мир - мерцание или цветок?
Мерцая и дрожа, дрожа и распускаясь вспыхивающим светом, раскрывающимся
цветком, развертывался мир в бесконечном движении, то вспыхивая ярко-алым
цветком, то угасая до белейшей розы, лепесток за лепестком, волна света за
волной света, затопляя все небо мягкими вспышками одна ярче другой.
Уже стемнело, когда он проснулся, песок и чахлая трава его ложа теперь
не переливались красками. Он медленно встал и, вспомнив восторг, который
пережил во сне, восхищенно и радостно вздохнул.
Он взошел на вершину холма и осмотрелся кругом. Уже стемнело. Обод
молодого месяца пробился сквозь бледную ширь горизонта, обод серебряного
обруча, врезавшийся в серый песок; с тихим шепотом волны прилива быстро
приближались к берегу, окружая, как островки, одинокие, запоздалые фигуры
на отдаленных песчаных отмелях.

Примечание: Продолжение в МЕНЮ с левой стороны.

Правовая информация | Реклама | Новости | Дизайн | E-mail Copyright © Ikaria Associates