Глава III

После унылого дня стремительные декабрьские сумерки, кувыркаясь,
подобно клоуну, падали на землю, и, глядя из классной комнаты в унылый
квадрат окна, он чувствовал, как желудок его требует пищи. Он надеялся,
что на обед будет жаркое - репа, морковь и картофельное пюре с жирными
кусками баранины, плавающими в сильно наперченном мучнистом соусе. Пихай
все это в себя, подзуживало его брюхо.
Ночь будет темная, глухая ночь. Чуть стемнеет, желтые фонари вспыхнут
там и сям в грязном квартале публичных домов. Он пойдет бродить по
переулкам, подходя туда все ближе и ближе, будет дрожать от волнения и
страха, пока ноги его сами не завернут за темный угол. Проститутки как раз
начнут выходить на улицу, готовясь к ночи, лениво зевая после дневного сна
и поправляя шпильки в волосах. Он спокойно пройдет мимо, дожидаясь
внезапной вспышки желания или внезапного призыва мягкого надушенного тела,
который пронзит его возлюбившую грех душу. И в настороженном ожидании
этого призыва чувства его, притупляемые только желанием, будут напряженно
отмечать все, что унижает и задевает их: глаза - кольцо пивной пены на
непокрытом столе, фотографию двух стоящих навытяжку солдат, кричащую
афишу; уши - протяжные оклики приветствий.
- Хэлло, Берти, чем порадуешь, дружок?
- Это ты, цыпочка?
- Десятый номер, тебя там Нелли-Свеженькая поджидает.
- Пришел скоротать вечерок, милашка?
Уравнение на странице его тетради развернулось пышным хвостом в глазках
и звездах, как у павлина; и когда глазки и звезды показателей взаимно
уничтожились, хвост начал медленно складываться. Показатели появлялись и
исчезали, словно открывающиеся и закрывающиеся глазки, глазки открывались
и закрывались, словно вспыхивающие и угасающие звезды. Огромный круговорот
звездной жизни уносил его усталое сознание прочь за пределы и вновь
возвращал обратно к центру, и это движение сопровождала отдаленная музыка.
Что это была за музыка? Музыка стала ближе, и он вспомнил строки Шелли о
луне, странствующей одиноко, бледной от усталости. Звезды начали
крошиться, и облако тонкой звездной пыли понеслось в пространство.
Серый свет стал тускнеть на странице, где другое уравнение
разворачивалось, медленно распуская хвост. Это его собственная душа
вступала на жизненный путь, разворачиваясь, грех за грехом, рассыпая
тревожные огни пылающих звезд и снова свертываясь, медленно исчезая, гася
свои огни и пожары. Они погасли все, и холодная тьма заполнила хаос.
Холодное трезвое безразличие царило в его душе. В исступлении первого
греха он почувствовал, как волна жизненной силы хлынула из него, и боялся,
что тело или душа его будут искалечены этим извержением. Но жизненная
волна вынесла его на гребне вон из него самого и, схлынув, вернула
обратно. А его тело и душа остались невредимыми, и темное согласие
установилось между ними. Хаос, в котором угас его пыл, обратился в
холодное, равнодушное познание самого себя. Он совершил смертный грех, и
не однажды, а множество раз, и знал, что уже первый грех грозит ему вечным
проклятием, а каждый новый умножает его вину и кару. Дни, занятия и
раздумья не принесут ему искупления - источники благодати освящающей
перестали орошать его душу. Подавая нищим, он убегал, не выслушав их
благодарности, и устало надеялся, что хоть так заслужит какие-то крохи
благодати действующей. Благочестие покинуло его. Какая польза в молитвах,
когда он знал, что душа его жаждет гибели? Гордость, благоговейный страх
не позволяли ему произнести ни единой молитвы на ночь, хотя он знал, что в
Божьей власти было лишить его жизни во время сна и ввергнуть его душу в
ад, прежде чем он успеет попросить о милосердии. Гордое сознание
собственного греха, безлюбый страх Божий, внушали ему, что собственное
преступление слишком велико, чтобы его можно было искупить полностью или
частично лицемерным поклонением Всевидящему и Всезнающему.
- Знаете, можно подумать, Эннис, будто у вас не голова, а чурбан. Вы
что же - не понимаете, что такое иррациональная величина?
Бестолковый ответ разбудил дремавшее в нем презрение к его школьным
товарищам. По отношению к другим он больше не испытывал ни стыда, ни
страха. Утром в воскресные дни, проходя мимо церкви, он холодно смотрел на
молящихся; по четыре человека в ряд, обнажив голову, стояли они на
паперти, мысленно присутствуя на богослужении, которого не могли ни
видеть, ни слышать. Унылая набожность и тошнотворный запах дешевого
бриллиантина от их волос отталкивали его от святыни, которой они
поклонялись. Он лицемерил вместе с другими, но скептически не доверял их
простодушию, которое можно было с такой легкостью обмануть.
На стене в его спальне висела украшенная заставкой грамота об избрании
его старостой братства Пресвятой Девы Марии в колледже. По субботам, когда
братство сходилось в церковь к службе, он занимал почетное место справа от
алтаря, преклонив колена на маленькой обитой материей скамеечке, и вел
свое крыло хора во время богослужения. Это фальшивое положение не мучило
его. Если минутами его и охватывало желание подняться со своего почетного
места, покаяться перед всеми в своем лицемерии и покинуть церковь, одного
взгляда на окружавшие лица бывало достаточно, чтобы подавить этот порыв.
Образы пророчествующих псалмов укрощали его бесплодную гордость.
Славословия Марии пленяли его душу: нард, мирра и ладан - символы
драгоценных даров Божиих ее душе, пышные одеяния - символы ее царственного
рода, поздно цветущее дерево и поздний цветок - символы веками
возрастающего культа ее среди людей. И когда в конце службы наступала его
очередь читать Священное писание, он читал его приглушенным голосом,
убаюкивая свою совесть музыкой слов:
Quasi cedrus exaltata sum in Libanon et quasi cupressus in monte Sion.
Quasi palma exaltata sum in Gades et quasi plantatio rosae in Jericho.
Quasi uliva speciosa in campis et quasi platanus exaltata sum juxta aquam
in plateis. Sicut cinnamomum et balsamum aromatizans odorem dedi et quasi
myrrha electa dedi suavitatem odoris ["Я возвысилась, как кедр на Ливане и
как кипарис на горах Ермонских. Я возвысилась, как пальма в Енгадди и как
розовые кусты в Иерихоне. Я, как красивая маслина в долине и как платан,
возвысилась. Как корица и аспалаф, я издала ароматный запах и, как
отличная смирна, распространила благоухание", (лат.); Сир 24, 14-17; в
латинском тексте у Джойса ряд мелких орфографических ошибок].
Грех, отвернувший от него лик Господен, невольно приблизил его к
заступнице всех грешников. Ее очи, казалось, взирали на него с кроткой
жалостью, ее святость, непостижимое сияние, окутывающее ее хрупкую плоть,
не унижали прибегающего к ней грешника. Если когда-нибудь внутренний голос
и убеждал его отказаться от греха и покаяться, то это был голос, звавший
посвятить себя служению ей. Если когда-нибудь душа его, стыдливо
возвращаясь в свою обитель после того, как затихало безумие похоти,
владевшей его телом, и устремлялась к той, чей символ - утренняя звезда,
_ясная, мелодичная, возвещающая о небесах и дарующая мир_, это было в те
мгновения, когда имя ее тихо произносилось устами, на которых еще дрожали
гнусные, срамные слова и похотливая сладость развратного поцелуя.
Это было странно. Он пытался объяснить себе, как это могло быть. Но
сумрак, сгущавшийся в классе, окутал его мысли. Прозвенел звонок. Учитель
задал примеры и вышел. Курон рядом со Стивеном фальшиво затянул:

Мой друг, прекрасный Бомбадос.
Эннис, который выходил из класса, вернулся и объявил:

- За ректором пришел прислужник.
Высокий ученик позади Стивена сказал, потирая руки:
- Вот это повезло! Может проваландаться целый час. Раньше половины
третьего он не вернется. А там ты можешь надолго завести его вопросами по
катехизису, Дедал.
Стивен, откинувшись на спинку парты и рассеянно водя карандашом по
тетрадке, прислушивался к болтовне, которую время от времени Курон
прерывал окриками:
- Да тише вы! Нельзя же подымать такой гвалт!
Странно было и то, что ему доставляло какую-то горькую радость
проникать в самый корень суровых догматов церкви, проникать в ее темные
умолчания только для того, чтобы услышать и глубже почувствовать, что он
осужден. Изречение святого Иакова о том, что тот, кто согрешит против
одной заповеди, грешит против всех, казалось ему напыщенной фразой, пока
он не заглянул во тьму собственной души. Из дурного семени разврата взошли
другие смертные грехи: самоуверенная гордость и презрение к другим,
алчность к деньгам, за которые можно было купить преступные наслаждения,
зависть к тем, кто превосходил его в пороках, и клеветнический ропот
против благочестивых, жадная прожорливость, тупая распаляющая злоба, с
которой он предавался своим похотливым мечтаниям, трясина духовной и
телесной спячки, в которой погрязло все его существо.
Часто, сидя за партой, он спокойно смотрел в суровое проницательное
лицо ректора и развлекался, придумывая каверзные вопросы. Если человек
украл в юности фунт стерлингов и приобрел с помощью этого фунта большое
состояние, сколько он должен вернуть - только ли украденный фунт с
процентами, которые на него наросли, или же все состояние? Если крещение
совершается мирянином и он окропит водою младенца, прежде чем произнесет
соответствующие слова, можно ли считать младенца крещеным? Можно ли
считать действительным крещение минеральной водой? Первая заповедь
блаженства обещает нищим духом царствие небесное, почему же вторая гласит,
что кроткие наследуют землю? [Мф 5, 3,4] Почему таинство причастия
представлено и хлебом и вином, если Иисус Христос телом и кровью, душою и
божеством, присутствует уже в одном хлебе и в одном вине? В маленькой
частице, в крошке освященного хлеба полностью присутствуют тело и кровь
Христовы или только часть крови и часть тела? Если вино обратится в уксус,
а хлеб причастия заплесневеет и рассыплется после освящения, будет ли в
них все равно присутствовать Христос как Бог и как человек?
- Идет, идет!
Один из учеников, стороживший у окна, увидел, как ректор вышел из
главного здания. Все катехизисы открылись, и все молча уткнулись в книги.
Ректор вошел и занял свое место на кафедре. Высокий ученик тихонько
подтолкнул Стивена сзади, чтобы он задал ректору какой-нибудь трудный
вопрос.
Но ректор не попросил дать ему катехизис и не начал спрашивать урок. Он
сложил руки на столе и сказал:
- В среду мы начнем духовные упражнения в честь святого Франциска
Ксаверия, память которого мы празднуем в субботу. Духовные упражнения
будут продолжаться со среды до пятницы. В пятницу, после дневной молитвы,
исповедь будет продолжаться до вечера. Тем из учащихся, у кого есть свой
духовник, я советую не менять его. В субботу в девять часов утра будет
обедня и общее причастие для всего колледжа. В субботу занятий нет.
Суббота и воскресенье - праздники, но из этого вовсе не следует, что
понедельник - тоже праздник. Прошу вас, не впадайте в это заблуждение. Мне
кажется, Лоулесс [фамилия, означающая "Беззаконный" (англ.)], вы склонны
впасть в подобное заблуждение.
- Я, сэр? Почему, сэр?
Легкая волна сдержанного смеха пробежала по классу от суровой улыбки
ректора. Сердце Стивена начало медленно съеживаться и замирать, как
поникший цветок.
Ректор продолжал таким же серьезным тоном:
- Всем вам, я полагаю, известна история жизни святого Франциска
Ксаверия, патрона нашего колледжа. Святой Франциск происходил из
старинного испанского рода и, как вы, конечно, помните, был одним из
первых последователей святого Игнатия. Они встретились в Париже, где
Франциск Ксаверий преподавал философию в университете. Этот блестящий
молодой дворянин, ученый, писатель, прочувствовал всем сердцем учение
великого основателя нашего ордена и, как должно быть вам известно,
согласно своему желанию был послан святым Игнатием проповедовать слово
Божие индусам. Его ведь называют апостолом Индии. Он изъездил весь Восток:
из Африки в Индию, из Индии в Японию, обращая язычников в христианство. За
один месяц окрестил десять тысяч идолопоклонников. Потерял способность
владеть правой рукой, оттого что ему беспрестанно приходилось поднимать ее
над головой тех, кого он крестил. Потом он намеревался отправиться в
Китай, чтобы завоевать еще новые души для Господа, но умер от лихорадки на
острове Саньцзян. Великий святой Франциск Ксаверий! Великий воин Господен!
Ректор помолчал, потом, покачивая перед собой сцепленными руками,
продолжал:
- В нем была вера, которая движет горами! Завоевать десять тысяч душ
для Господа за единый месяц! Вот истинный победитель, верный девизу нашего
ордена: ad majorern Dei gloriain! Великая власть у этого святого на
небесах, помните это! Власть просить Господа помочь нам в наших
несчастьях, власть испросить для нас все, о чем мы молимся, если это
пойдет нам на благо, и, превыше всего, власть обрести для нас благодать
раскаяния, если мы согрешили. Великий святой, святой Франциск Ксаверий!
Великий ловец душ!
Он перестал покачивать руками и, прижав их ко лбу, испытующе обвел
своих слушателей взглядом темных суровых глаз.
В тишине и сумраке их темное пламя вспыхивало красноватым блеском.
Сердце Стивена сжалось, как цветок пустыни, чувствующий издалека
приближение самума.


- _Во всех делах твоих помни о конце твоем и вовек не согрешишь_ -
слова, дорогие мои братья во Христе, взятые из книги Экклесиаста, глава
седьмая, стих сороковой. Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Аминь.
Стивен сидел в церкви на первой скамейке. Отец Арнолл сидел за столиком
слева от алтаря. Тяжелый плащ спускался у него с плеч, лицо осунулось, и
голос был хриплым от насморка. Лицо старого учителя, так неожиданно
появившееся перед ним, напомнило Стивену жизнь в Клонгоузе: большие
спортивные площадки, толпы мальчиков, очко уборной, маленькое кладбище за
главной липовой аллеей, где он мечтал быть похороненным; пламя камина,
пляшущее на стене в лазарете, где он лежал больной, грустное лицо брата
Майкла. И по мере того, как эти воспоминания всплывали перед ним, душа его
снова становилась душой ребенка.
- Мы сегодня собрались, дорогие мои младшие братья во Христе, на один
недолгий миг, вдалеке от мирской суеты, чтобы почтить память одного из
величайших святых, апостола Индии и патрона нашего колледжа святого
Франциска Ксаверия. Из года в год, дорогие мои, и с таких давних пор, что
ни вы, ни я не можем этого помнить, воспитанники колледжа собирались в
этой самой церкви для ежегодных говений перед праздником в честь своего
патрона. Много времени утекло с тех пор, и многое переменилось. Даже за
последние несколько лет уже на ваших глазах произошли перемены. Некоторые
из тех, что совсем недавно сидели на этих скамейках, теперь далеко от нас
- где-нибудь в знойных тропиках: кто на служебном посту, кто посвятил себя
науке, кто путешествует по неизведанным местам отдаленных стран, а кто,
может быть, уже призван Господом к иной жизни и держит перед ним ответ. И
вот идут годы, неся с собой и дурное и хорошее, а память великого святого
по-прежнему чтится воспитанниками колледжа, и говения в течение нескольких
дней предшествуют празднику, установленному нашей святой церковью для
увековечивания имени и славы одного из достойнейших сынов католической
Испании.
- Теперь спросим себя, что же означает _говение_ и почему оно считается
наиболее душеспасительным для всех тех, кто стремится перед Богом и людьми
вести истинно христианскую жизнь? Говение, дорогие мои, - это отрешение на
некоторое время от суеты жизни, от повседневной суеты мирской с тем, чтобы
проверить состояние нашей совести, поразмыслить о тайнах святой религии и
уяснить себе, зачем вы существуете в этом мире. В течение этих немногих
дней я постараюсь изложить вам несколько мыслей, касающихся четырех
последних вещей. А это, как вы знаете из катехизиса: смерть, Страшный суд,
ад и рай. Мы постараемся уразуметь их как можно лучше в течение этих дней,
дабы через уразумение обрести вечное благо для душ наших. Запомните,
дорогие мои, что мы посланы в этот мир только для одной-единственной цели:
исполнить святую волю Божию и спасти нашу бессмертную душу. Все остальное
- тлен. Насущно одно - спасение души. Что пользы человеку, если он
приобретет весь мир и потеряет свою бессмертную душу? [Мф 8, 36] Увы,
дорогие мои, ничто в этом бренном мире не может вознаградить нас за такую
потерю.
- Поэтому я прошу вас, друзья мои, отложить на эти несколько дней все
мысли о мирском, об уроках, развлечениях и честолюбивых надеждах и не
думать ни о чем ином, кроме как о состоянии душ ваших. Вряд ли мне следует
напоминать вам, что в эти дни говения поведение ваше должно отличаться
спокойствием и благочестием и вам следует избегать неподобающих шумных
развлечений. Старшие должны следить, чтобы эти правила не нарушались. И я
особенно надеюсь, что префекты и члены братства нашей Пресвятой девы и
братства святых ангелов будут подавать достойный пример своим товарищам.
- Постараемся же совершить этот обряд в честь святого Франциска всем
сердцем и всем помышлением нашим. И да пребудет благословение Божие с вами
в ваших занятиях. Но что прежде всего и важней всего - пусть эти говения
будут для вас тем, на что через несколько лет, когда вы окажетесь очень
далеко от этого колледжа и совсем в другой обстановке, вы сможете
оглянуться с радостью и благодарностью и возблагодарить Бога за то, что он
ниспослал вам возможность заложить первый камень благочестивой, достойной,
ревностной христианской жизни. И если среди присутствующих здесь в эту
минуту есть бедная душа, которую постигло безмерное несчастье, которая
лишилась святой благодати Божьей и впала в тяжкий грех, я горячо уповаю и
молюсь, чтобы это говение стало переломом в жизни бедной души. Молю
Господа предстательством усердного слуги его, Франциска Ксаверия, привести
душу сию к чистосердечному раскаянию, и да удостоится она ныне через
причастие святых даров в день святого Франциска вступить в вечный союз с
Богом. Для праведного и неправедного, для святого и грешного да будет это
говение памятным на всю жизнь.
- Помогите мне, мои дорогие младшие братья во Христе! Помогите мне
вашим благочестивым вниманием, вашим собственным усердием, вашим
поведением. Изгоните из вашего разума все мирские помышления и думайте
только о последних вещах: смерти, Страшном суде, аде и рае. Кто помнит о
них, вовек не согрешит, говорит Экклесиаст. Кто помнит о них, у того они
всегда перед глазами во всех его делах и помышлениях. Он будет вести
праведную жизнь и умрет праведной смертью, веруя и зная, что, если он
многим жертвовал в своей земной жизни, ему воздается во сто крат и в
тысячу крат в жизни будущей, в царствии без конца, вечным блаженством,
друзья мои, коего я желаю вам от всего сердца, всем и каждому, во имя Отца
и Сына и Святого Духа. Аминь!
Возвращаясь домой в толпе притихших товарищей, он чувствовал, как
густой туман обволакивает его сознание. В оцепенении чувств он ждал, когда
туман рассеется и откроется то, что под ним скрыто. За обедом он ел с
угрюмой жадностью, и, когда обед кончился и на столе остались груды
сальных тарелок, он встал и подошел к окну, слизывая языком жир во рту и
облизывая губы. Итак, он опустился до состояния зверя, который облизывает
морду после еды. Это конец; и слабые проблески страха начали пробиваться
сквозь туман, окутывающий его сознание. Он прижал лицо к оконному стеклу и
стал смотреть на темневшую улицу. Тени прохожих вырастали там и сям в
сером свете. И это была жизнь. Буквы, складываясь в слово "Дублин", тяжело
давили ему на мозг, угрюмо отталкивая одна другую с медленным и грубым
упорством. Душа плавилась и задыхалась под толщей жира, в тупом страхе
падала в зловещую бездну, меж тем как тело, бывшее его телом, бессильное и
оскверненное, стояло, ища тускнеющим взглядом, беспомощным, беспокойным,
человеческим, какого-то бычьего бога, чтобы уставиться на него.
На следующий день была проповедь о смерти и о Страшном суде, и душа его
медленно пробуждалась от вялого отчаяния. Слабые проблески страха
обратились в ужас, когда хриплый голос проповедника дохнул смертью на его
душу. Он испытал ее агонию. Он чувствовал, как предсмертный холод ползет у
него от конечностей к сердцу, предсмертный туман заволакивает глаза,
мозговые центры, еще недавно озаренные светом мысли, угасают один за
другим, как фонари; капли предсмертного пота выступают на коже; отмирают
обессиленные мышцы, язык коснеет, заплетается, немеет, сердце бьется все
слабее, слабее, вот оно уже не бьется вовсе, и дыхание, бедное дыхание,
бедный беспомощный человеческий дух всхлипывает, прерывается, хрипит и
клокочет в горле. Нет спасения! Нет! Он, он сам, его тело, которому он во
всем уступал, умирает. В могилу его! Заколотите этот труп в деревянный
ящик, несите его вон из дома на плечах наемников. Долой с глаз людских, в
глубокую яму, в землю, в могилу, где он будет гнить и кормить червей, где
его будут жрать юркие, прожорливые крысы.
И пока друзья его стоят в слезах у его смертного одра, душа грешника
предстает перед судом. В последнее мгновение вся земная жизнь пройдет
перед взором души, и, прежде чем в душе родится единая мысль, тело умрет,
и объятая ужасом душа предстанет перед судом Божьим. Бог, который долго
был милосердным, теперь воздает по заслугам. Он долго терпел, увещевал
грешную душу, давал ей время раскаяться, щадил и щадил ее. Но это время
прошло. Было время грешить и наслаждаться, время издеваться над Богом и
заветами Его святой церкви, время презирать Его могущество, попирать Его
заповеди, обманывать окружающих, время совершать грех за грехом, и снова
грех за грехом, и скрывать свои пороки от людей. Но это время прошло.
Настал час Божий: и Бога уже нельзя ни провести, ни обмануть. Каждый грех
выступит тогда из своего тайного убежища, самый мятежный в ослушании
божественной воли и самый постыдный для жалкой, испорченной человеческой
природы, самое малое несовершенство и самая отвратительная жестокость. Что
пользы тогда, что ты был великим императором, великим полководцем,
чудесным изобретателем, ученейшим среди ученых. Все равны перед судом
Божиим. Он наградит праведных и покарает грешных. Единого мига достаточно,
чтобы свершить суд над человеческой душой. В тот самый миг, когда умирает
тело, душу взвешивают на весах. Суд совершен, и душа переходит в обитель
блаженства или в темницу чистилища, или, стеная, низвергается в
преисподнюю.
Но это еще не все. Правосудие Божие должно быть явлено людям, и после
этого суда предстоит другой суд. Настал последний день, день Страшного
суда. Звезды небесные падут на землю, как плоды смоковницы, сотрясаемой
ветром. Солнце, великое светило вселенной, станет подобно власянице; луна
станет как кровь. Небо скроется, свернувшись, как свиток. Архангел Михаил,
архистратиг небесного воинства, величественный и грозный, явится в
небесах. Одной ногой он ступит на море, другой - на сушу, и медный глас
его трубы возвестит конец сущего. Три трубных гласа архангельской трубы
наполнят всю вселенную. Время есть, время было, но времени больше не
будет. С последним трубным гласом души сего рода человеческого ринутся в
Иосафатову долину, богатые и бедные, благородные и простые, мудрые и
глупые, добрые и злые. Душа каждого человеческого существа, когда-либо
жившего, души тех, кому надлежало родиться, все сыновья и дочери Адама -
все соберутся в этот великий день. И вот грядет высший судия! Не смиренный
Агнец Божий, не кроткий Иисус из Назарета, не скорбный Сын Человеческий,
не Добрый Пастырь. Его увидят грядущим на облаках в великой силе и славе,
и все девять чинов ангельских явятся в свите его: ангелы и архангелы,
начала, власти и силы, престолы и господства, херувимы и серафимы -
Бог-вседержитель, Бог предвечный! Он заговорит, и голос Его дойдет во все
концы вселенной до самой бездны преисподней. Высший судия, Он изречет
приговор, и уже не будет иного. Он призовет праведных одесную Себя и
скажет им войти в царство вечного блаженства, уготованное для них.
Неправедных же прогонит прочь, и воскликнет в великом гневе: "Идите от
меня, проклятые, в огонь вечный, уготованный дьяволу и ангелам его" [Мф
25, 41]. О, какая мука для несчастных грешников! Друзья будут оторваны от
друзей, дети от родителей, мужья от жен. Несчастный грешник будет
простирать руки к тем, кто был дорог ему в этой земной жизни, к тем, чья
простота и благочестие вызывали в нем, может быть, насмешку, к тем, кто
увещевал его и старался вернуть на праведный путь, к доброму брату, к
милой сестре, к матери и отцу, которые так беззаветно любили его. Но
поздно! Праведные отвернутся от погибших, осужденных душ, которые теперь
предстанут пред их очами во всей своей отвратительной мерзости. О, вы,
лицемеры, вы, гробы повапленные! Вы, являвшие миру сладко улыбающийся лик,
тогда как душа ваша есть зловонное скопище греха, - что станет с вами в
этот грозный день?
А этот день придет, придет неминуемо, должен прийти - день смерти, день
Страшного суда. Удел человека - умереть и после смерти предстать перед
судом Божиим. Мы знаем, что мы должны умереть. Мы не знаем, когда и как,
от долгой ли болезни или от несчастного случая. Не ведаем ни дня, ни часа,
когда приидет Сын Божий. Будьте готовы, помните, что вы можете умереть
каждую минуту. Смерть - наш общий удел. Смерть и суд, принесенные в мир
грехом наших прародителей, - темные врата, закрывающиеся за нашим земным
существованием, врата, которые открываются в неведомое, врата, через
которые должна пройти каждая душа, одна, лишенная всякой опоры, кроме
своих добрых дел, без друга, брата, родителя или наставника, которые могли
бы помочь ей, одна, трепещущая душа. Да пребудет мысль эта всегда с нами,
и тогда мы не сможем грешить. Смерть, источник ужаса для грешника, -
благословенная минута для того, кто шел путем праведным, исполнял долг,
предназначенный ему в жизни, возносил утренние и вечерние молитвы,
приобщался святых тайн почасту и творил добрые милосердные дела. Для
набожного, верующего католика, для праведного человека смерть не может
быть источником ужаса. Вспомните, как Аддисон, великий английский
писатель, лежа на смертном одре, послал за порочным молодым графом
Уорвиком, дабы дать ему возможность увидеть, как приемлет свой конец
христианин. Да, только набожный, верующий католик, он один может
воскликнуть в своем сердце:

Смерть! Где твое жало?
Ад! Где твоя победа?
[Кор 15, 55; дословная цитата из Книги пророка Осии (13, 14)]

Каждое слово этой проповеди было обращено к нему. Против его греха,
мерзостного, тайного, направлен был гнев Божий. Нож проповедника нащупал
самую глубину его раскрывшейся совести, и он почувствовал, что душа его -
гнойник греха. Да, проповедник прав! Божий час настал. Как зверь в
берлоге, его душа зарылась в собственной мерзости, но глас ангельской
трубы вызвал ее на свет из греховной тьмы. Весть о Страшном суде,
провозглашенная архангелом, разрушила в единый миг самонадеянное
спокойствие. Вихрь последнего дня ворвался в сознание. И грехи, эти
блудницы с горящими глазами, бросились врассыпную от этого урагана, пища,
как мыши, и прикрываясь космами волос.
Когда он переходил площадь по дороге домой, звонкий девичий смех
коснулся его пылающих ушей. Этот хрупкий радостный звук смутил его сердце
сильнее, чем архангельская труба; не смея поднять глаза, он отвернулся и,
проходя мимо, глянул в тень разросшегося кустарника. Стыд хлынул волной из
его смятенного сердца и затопил все его существо. Образ Эммы возник перед
ним, и под ее взглядом стыд новой волной хлынул из его сердца. Если бы она
только знала, чему она подвергалась в его воображении, как его животная
похоть терзала и топтала ее невинность! Это ли юношеская любовь?
Рыцарство? Поэзия? Мерзкие подробности падения душили его своим зловонием.
Пачка открыток, измазанных сажей, которые он прятал под решеткой камина и
перед которыми часами грешил мыслью и делом, глядя на откровенные или
притворно стыдливые сцены разврата; чудовищные сны, населенные
обезьяноподобными существами; девки со сверкающими распаленными глазами,
длинные гнусные письма, которые он писал, упиваясь своими откровенными
излияниями, и носил тайком при себе день за днем только затем, чтобы
незаметно в темноте подбросить их в траву или засунуть под дверь или в
щель забора, где какая-нибудь девушка, проходя, могла бы увидеть их и
прочесть потихоньку. Какое безумие! Неужели это правда и он все это делал?
От постыдных воспоминаний, которые теснились в памяти, холодный пот
проступил у него на лбу.
Когда муки стыда утихли, он попытался поднять свою душу из ее жалкой
немощи. Бог и Пресвятая Дева были слишком далеко от него. Бог слишком
велик и суров, а Пресвятая Дева слишком чиста и непорочна. Но он
представил себе, что стоит рядом с Эммой где-то в бескрайней равнине и
смиренно, в слезах склоняется и целует ее рукав на сгибе локтя.
В бескрайней равнине, под нежным прозрачным вечерним небом, где облако
плывет на запад по бледно-зеленому морю небес, они стоят рядом - дети,
заблудшие во грехе. Своим грехом они глубоко прогневили величие Божие,
хотя это был всего только грех двоих детей, но они не прогневили ее, _чья
красота не красота земная, опасная для взора, но подобна утренней звезде -
ее знамению, ясна и мелодична_. Глаза ее, устремленные на него, смотрят
без гнева и без укоризны. Она соединяет их руки и говорит, обращаясь к их
сердцам:
- Возьмитесь за руки, Стивен и Эмма, в небесах сейчас тихий вечер. Вы
согрешили, но ведь вы - мои дети. Вот сердце, которое любит другое сердце.
Возьмитесь за руки, дорогие мои дети, и вы будете счастливы вместе, и
сердца ваши будут любить друг друга.
Церковь была залита тусклым, багровым светом, проникавшим сквозь
опущенные жалюзи, а в узкую щель между жалюзи и оконной рамой луч бледного
света врывался, как копье, и скользил по рельефным украшениям подсвечников
на алтаре, которые тускло поблескивали, подобно броне ангельских доспехов,
изношенных в бою.
Дождь лил на церковь, на сад, на колледж. Дождь будет идти беззвучно,
непрестанно. Вода будет подниматься дюйм за дюймом, затопит траву и кусты,
затопит дома и деревья, затопит памятники и вершины гор. Все живое
беззвучно захлебнется: птицы, люди, слоны, свиньи, дети; беззвучно будут
плыть тела посреди груд обломков рушащейся вселенной. Сорок дней и сорок
ночей будет лить дождь, пока лицо земли не скроется под водой.
Ведь это может быть. А почему нет?
- _Преисподняя расширилась и без меры раскрыла пасть свою_. Слова,
дорогие мои братья во Христе, из книги пророка Исайи, глава пятая,
четырнадцатый стих. Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Аминь.
Проповедник достал часы без цепочки из внутреннего кармана сутаны и,
молча посмотрев на циферблат, бесшумно положил их перед собой на стол.
Он начал ровным голосом:
- Вы знаете, дорогие мои друзья, что Адам и Ева - наши прародители, и
вы помните, что Бог сотворил их, дабы они заняли место, опустевшее на
небесах после падения Люцифера и восставших с ним ангелов. Люцифер, как мы
знаем, был сын зари, светлый, могущественный ангел, и все же он пал. Он
пал, а с ним пала треть небесного воинства, он пал и вместе со своими
восставшими ангелами был низвергнут в ад. Какой грех совершил он, мы не
знаем. Богословы утверждают, что это был грех гордыни, греховный помысел,
зачатый в одно мгновение: non serviam - _не буду служить_. Это мгновение
было его погибелью. Он оскорбил величие Господа грешным помыслом одного
мгновения, и Господь низринул его с неба в преисподнюю на веки вечные!
- Тогда Господь сотворил Адама и Еву и поселил их в Эдеме, в Дамасской
долине, в этом чудесном, сияющем светом и красками саду, изобилующем
роскошной растительностью. Плодородная земля оделяла их своими дарами;
звери и птицы служили и повиновались им. Неведомы были Адаму и Еве
страдания, которые унаследовала наша плоть, - болезни, нужда, смерть. Все,
что мог сделать для них всемогущий и милостивый Бог, - все было им дано.
Но одно условие поставил Господь Бог - повиновение Его слову. Они не
должны были вкушать плоды от запретного древа.
- Увы, дорогие друзья мои, они тоже пали. Сатана, когда-то сияющий
ангел, сын зари, ныне лукавый враг, явился им во образе змея, хитрейшего
их всех зверей полевых [Быт 3, 1]. Он завидовал им. Низвергнутый с высоты
величия своего, он не мог перенести мысли, что человек, созданный из
глины, получит в обладание то, что он по собственной вине утратил навеки.
Он пришел к жене, сосуду слабейшему, и, влив яд своего красноречия ей в
уши, обещал, - о, святотатственное обещание! - что, если она и Адам вкусят
запретного плода, они станут как боги, подобны Самому Создателю. Ева
поддалась обману первоискусителя. Она вкусила от яблока и дала его Адаму,
у которого не хватило мужества устоять против нее. Ядовитый язык сатаны
сделал свое дело. Они пали.
- И тогда в саду раздался глас Божий, призывающий свое творение,
человека, к ответу. И Михаил, архистратиг небесного воинства, с огненным
мечом в руке, явился перед преступной четой и изгнал их из рая в мир, в
мир болезней и нужды, жестокости и отчаяния, труда и лишений, дабы в поте
лица добывали они хлеб свой. Но даже и тогда сколь милосерден был Господь!
Он сжалился над нашими несчастными падшими прародителями и обещал, что,
когда исполнится час, Он пошлет с небес на землю Того, кто искупит их,
сделает их снова чадами Божьими, наследниками царства небесного: и тем
Искупителем падшего человека будет единородный Сын Божий, Второе Лицо
Пресвятой Троицы, Вечное Слово.
- Он пришел. Он родился от пречистой девы Марии, девы-матери. Он
родился в бедном хлеве в Иудее и жил смиренным плотником до тридцати лет,
пока не наступил час Его. Тогда, преисполненный любви к людям, Он пошел
проповедовать им Евангелие царства Божия.
- Слушали ли они Его? Да, слушали, но не слышали. Его схватили и
связали как обыкновенного преступника, насмехались над Ним как над
безумцем, предпочли помиловать вместо Него разбойника, убийцу: нанесли Ему
пять тысяч ударов, возложили на Его главу терновый венец; иудейская чернь
и римские солдаты волокли Его по улицам, сорвали с Него одежды,
пригвоздили к кресту, пронзили Ему ребро копьем, и из раненого тела нашего
Господа потекла кровь с водой.
- Но даже тогда, в час величайших мучений, наш Милосердный Искупитель
сжалился над родом человеческим. Но даже там, на Голгофе, Он основал
святую католическую церковь, которую по Его обетованию не одолеют врата
ада. Он воздвиг ее на вековечной скале и наделил ее Своею благодатью,
таинством святого причастия и обещал, что если люди будут послушны слову
Его церкви, они обрящут жизнь вечную, но если после всего того, что для
них сделано, они будут упорствовать в своих пороках - их уделом будет
вечное мучение: ад.
Голос проповедника замер. Он замолчал, сложил на мгновение ладони,
потом разнял их. И заговорил снова:
- Теперь попробуем на минуту представить себе, насколько это в наших
силах, что являет собой эта обитель отверженных, созданная правосудием
разгневанного Бога для вечной кары грешников. Ад - это тесная, мрачная,
смрадная темница, обитель дьяволов и погибших душ, охваченная пламенем и
дымом. Бог создал эту темницу тесной в наказание тем, кто не желал
подчиниться Его законам. В земных тюрьмах бедному узнику остается, по
крайней мере, свобода движений, будь то в четырех стенах камеры или в
мрачном тюремном дворе. Совсем не то в преисподней. Там такое огромное
скопище осужденных, что узники стиснуты в этой ужасной темнице, толщина
стен коей достигает четырех тысяч миль, и они стиснуты так крепко и так
беспомощны, что, как говорит блаженный святой, святой Ансельм, в книге о
подобиях, они даже не могут вынуть червей, гложущих их глаза.
- Они лежат во тьме внешней [Мф 8, 12]. Ибо, не забудьте, огонь
преисподней не дает света. Как, по велению Божию, огонь печи Вавилонской
потерял свой жар, сохранив свет, так, по велению Божию, огонь преисподней,
сохраняя всю силу жара, пылает в вечной тьме. Это вечно свирепствующая
буря тьмы, темного пламени и темного дыма, горящей серы, где тела,
нагроможденные друг на друга, лишены малейшего доступа воздуха. Из всех
кар, которыми поразил Господь землю Фараонову, поистине ужаснейшей
считалась тьма. Как же тогда определить тьму преисподней, которая будет
длиться не три дня, но веки вечные?
- Ужас этой тесной и темной тюрьмы усиливается еще от ее чудовищного
смрада. Сказано, что вся грязь земная, все нечистоты и отбросы мира
устремятся туда, словно в огромную сточную яму, когда истребляющий огонь
последнего дня зажжет мир своим очистительным пламенем. А чудовищная масса
серы, горящая там, наполняет всю преисподнюю невыносимым смрадом, и самые
тела осужденных распространяют такое ядовитое зловоние, что даже единого
из них, говорит святой Бонавентура, достаточно для того, чтобы отравить
весь мир. Самый воздух нашей вселенной, эта чистейшая стихия, становится
смрадным и удушливым, когда слишком долго нет в нем движения. Представьте
себе, какой должен быть смрад в преисподней! Вообразите себе зловонный и
разложившийся труп, который лежит и гниет в могиле, превращаясь в липкую,
гнойную жижу. И представьте себе, что этот труп становится добычей
пламени, пожираемый огнем горящей серы и распространяющий кругом густой,
удушливый, омерзительно тошнотворный смрад. Вообразите себе этот
омерзительный смрад, усиленный в миллионы миллионов раз несчетным
количеством зловонных трупов, скученных в смрадной тьме, - огромный
смрадный человеческий гнойник. Вообразите себе все это, и вы получите
некоторое представление о смраде преисподней.
- Но как ни ужасен этот смрад, это еще не самая тяжкая из телесных мук,
на которую обречены осужденные. Пытка огнем - величайшая пытка, которой
тираны подвергали своих подданных. Поднесите на одно мгновение палец к
пламени свечи - и вы поймете, что значит пытка огнем. Но наш земной огонь
создан Богом на благо человеку, для поддержания в нем искры жизни и на
помощь ему в трудах его, тогда как огонь преисподней совсем другого
свойства и создан Богом для мучения и кары нераскаявшихся грешников. Наш
земной огонь сравнительно быстро пожирает свою жертву, особенно если
предмет, на который он направлен, обладает высокой степенью горючести. И
человек с его изобретательностью сумел создать химические средства,
способные ослабить или задержать процесс горения. Но ядовитая сера,
которая горит в преисподней, - вещество, предназначенное для того, чтобы
гореть вечно, гореть с неослабевающей яростью. Более того, наш земной
огонь, сжигая, разрушает, и чем сильнее он горит, тем скорее затихает, но
огонь преисподней жжет не истребляя, и, хотя он пылает с неистовой силой,
он пылает вечно.
- Наш земной огонь, как бы огромно и свирепо ни было его пламя, всегда
имеет пределы, но огненное озеро преисподней безгранично, безбрежно и
бездонно. Известно, что сам сатана на вопрос некоего воина ответил, что,
если бы целую громадную гору низвергли в пылающий океан преисподней, она
сгорела бы в одно мгновение, как капля воска. И этот чудовищный огонь
терзает тела осужденных не только извне! Каждая обреченная душа
превращается в свой собственный ад, и необъятное пламя бушует в ее недрах.
О, как ужасен удел этих погибших созданий! Кровь кипит и клокочет в венах,
плавится мозг в черепе, сердце пылает и разрывается в груди; внутренности
- докрасна раскаленная масса горящей плоти, глаза, эта нежная ткань,
пылают как расплавленные ядра.
- Но все, что я говорил о ярости, свойствах и беспредельности этого
пламени, - ничто по сравнению с мощью, присущей ему как орудию
божественной воли, карающей душу и тело. Этот огонь, порожденный гневом
Божьим, действует не сам по себе, но как орудие божественного возмездия.
Как вода крещения очищает душу вместе с телом, так и карающий огонь
истязает дух вместе с плотью. Каждое из чувств телесных подвергается
мучениям, и вместе с ними страдает и душа. Зрение казнится абсолютной
непроницаемой тьмой, обоняние - гнуснейшим смрадом, слух - воем,
стенаниями и проклятиями, вкус - зловонной, трупной гнилью, неописуемой
зловонной грязью, осязание - раскаленными гвоздями и прутьями,
беспощадными языками пламени. И среди всех этих мучений плоти бессмертная
душа в самом естестве своем подвергается вечному мучению неисчислимыми
языками пламени, зажженного в пропасти разгневанным величием Всемогущего
Бога и раздуваемого гневом Его дыхания в вечно разъяренное, в вечно
усиливающееся пламя.
- Вспомните также, что мучения в этой адской темнице усиливаются
соседством других осужденных. Близость зла на земле столь опасна, что даже
растения как бы инстинктивно растут поодаль от того, что для них гибельно
и вредно. В аду все законы нарушены, там нет понятии семьи, родины,
дружеских, родственных отношений. Осужденные воют и вопят, и мучения и
ярость их усугубляются близостью других осужденных, которые, подобно им,
испытывают мучения и неистовствуют. Всякое чувство человечности предано
забвению, вопли страждущих грешников проникают в отдаленнейшие углы
необъятной бездны. С уст осужденных срываются слова хулы против Бога,
слова ненависти к окружающим их грешникам, проклятий против всех
сообщников по греху. В древние времена существовал закон, по которому
отцеубийцу, человека, поднявшего преступную руку на отца, зашивали в мешок
с петухом, обезьяной и змеей и бросали в море. Смысл этого закона,
кажущегося нам таким жестоким, в том, чтобы покарать преступника
соседством злобных, вредоносных тварей. Но что ярость бессловесных тварей
по сравнению с яростью проклятий, которые извергаются из пересохших ртов и
горящих глоток, когда грешники в преисподней узнают в других страдальцах
тех, кто помогал им и поощрял их во грехе, тех, чьи слова заронили в их
сознание первые семена дурных мыслей и дурных поступков, тех, чьи
бесстыдные наущения привели их ко греху, тех, чьи глаза соблазняли и
совращали их со стези добродетели, и тогда они обращают всю ярость на
своих сообщников, поносят и проклинают их. Но неоткуда ждать им помощи, и
нет для них надежды. Раскаиваться поздно.
- И наконец представьте себе, какие ужасные мучения доставляет погибшим
душам - и соблазнителям и соблазненным - соседство с бесами. Бесы эти
мучают осужденных вдвойне: своим присутствием и своими упреками. Мы не в
состоянии представить себе, как ужасны эти бесы. Святая Екатерина
Сиенская, которая однажды видела беса, пишет, что предпочла бы до конца
своей жизни идти по раскаленным угольям, нежели взглянуть еще
один-единственный раз на это страшное чудовище. Бесы эти, некогда
прекрасные ангелы, сделались столь же уродливы и мерзки, сколь прежде были
прекрасны. Они издеваются и глумятся над погибшими душами, которых сами же
увлекли к погибели. И они, эти гнусные демоны, заменяют в преисподней
голос совести. Зачем ты грешил? Зачем внимал соблазну друзей? Зачем
уклонялся от благочестивой жизни и добрых дел? Зачем не сторонился греха?
Зачем не избегал дурного знакомства? Зачем не боролся со своим
распутством, со своей развращенностью? Зачем не слушал советов духовного
отца? Зачем, согрешив в первый, во второй, в третий, в четвертый и в сотый
раз, ты не раскаялся в своих дурных поступках и не обратился к Богу,
который только и ждал раскаяния, чтобы отпустить тебе грехи? Но теперь
время раскаяния прошло. Время есть, время было, но больше времени не
будет. Было время грешить тайком, предаваться гордыне и лени, наслаждаться
беззаконием, уступать прихотям своей низменной природы, жить, подобно
зверям полевым, нет, хуже их! Потому что у тех, по крайней мере, нет
разума, который направлял бы их. Было время, но больше времени не будет.
Бог говорил с тобой бесчисленными голосами, но ты не хотел слушать. Ты не
одолел гордыни и злобы в сердце своем, не возвратил добро, в беззаконии
нажитое, не повиновался заветам святой церкви, пренебрегал обрядами, не
расстался с бесчестными сообщниками, не избегал соблазнов. Таковы речи
этих дьявольских мучителей, речи глумления и упреков, ненависти и
отвращения. Да, отвращения, потому что даже они, сами бесы, согрешившие,
но согрешившие грехом, единственно совместимым с их ангельской природой -
бунтом разума, - даже они, мерзкие бесы, отвернутся с отвращением и
гадливостью от зрелища этих неслыханных грехов, которыми жалкий человек
оскверняет и оскорбляет храм Духа Святого, оскверняет и бесчестит самого
себя.
- О, дорогие мои младшие братья во Христе, да минует нас вовеки
страшный удел слышать речи сии! Да минует нас вовеки сей страшный удел. Я
горячо молю Господа, чтобы в последний день страшной расплаты ни единая
душа из тех, что присутствует ныне в этом храме, не оказалась среди
несчастных созданий, которым Великий Судия повелит скрыться от очей его,
чтобы ни для одного из нас не прозвучал страшный приговор отвержения:
_Идите от меня, проклятые, в огонь вечный, уготованный дьяволу и ангелам
его!_
Он вышел из придела церкви, ноги подкашивались; кожа на голове
холодела, словно ее коснулись пальцы призрака. Он поднялся по лестнице и
вошел в коридор, на стенах которого висели пальто и макинтоши, как
преданные казни злодеи - безглавые, истекающие кровью, бесформенные. И с
каждым шагом его все сильнее охватывал ужас, что он уже умер, что душа его
вырвалась из своей телесной оболочки и что он стремглав несется в бездну.
Пол ускользал у него из-под ног, и он тяжело опустился за парту, не
глядя открыл какую-то книгу и уткнулся в нее. Каждое слово - о нем. Да,
это так. Бог - всемогущ. Бог может призвать его сию минуту, вот сейчас,
когда он сидит за партой, прежде чем он успеет осознать, что это конец.
Бог уже призвал его. Как? Так, сразу? Все тело его сжалось, словно
чувствуя приближение жадных языков пламени, скорчилось, словно его опалил
огненный вихрь. Он умер. Да. Его судят. Огненная волна взметнулась и
опалила его тело! Одна, другая. Мозг начал раскаляться. Еще волна. Мозг
закипает, бурлит в раскалывающейся коробке черепа. Языки пламени
вырываются из черепа огненным венцом и взывают тысячью голосов:
- Ад! ад! ад! ад!
Голоса раздались около него:
- Он говорил об аде.
- Ну что? Все он вам втолковал?
- Еще как. Чуть со страха не умерли.
- С вами только так и надо. Не мешало бы почаще вас наставлять, тогда,
может, учиться будете лучше.
В изнеможении он откинулся на спинку парты. Он не умер. Бог пощадил его
и на этот раз. Он все еще был в обычной обстановке, в школе. У окна, глядя
на нудный дождь, стоят мистер Тейт и Винсент Курон: разговаривают, шутят,
кивают головами.
- Хоть бы разгулялось. Я договорился с приятелем прокатиться на
велосипеде к Малахайду. Но на дорогах, верно, грязь по колено.
- Может быть, еще разгуляется, сэр.
Такие знакомые голоса, обыденные разговоры, тишина классной, когда
голоса замолкли, молчание, наполненное чавканьем спокойно пасущегося
стада, - мальчики мирно жевали свои завтраки. Все это успокаивало его
истерзанную душу.
Еще есть время. О, дева Мария, прибежище грешников, заступись! О, Дева
Непорочная, спаси от пучины смерти!
Урок английского начался беседой на историческую тему. Короли,
фавориты, интриганы, епископы, словно безмолвные призраки, проходили под
покровом имен. Все они умерли, и все были судимы. Какая польза человеку
приобрести мир, если он потерял свою душу? Наконец он понял: жизнь
человеческая лежала вокруг него, как мирная долина, на которой трудились
люди-муравьи, а их мертвые покоились под могильными холмами. Локоть соседа
по парте коснулся его, и он словно почувствовал толчок в сердце. И,
отвечая на вопрос учителя, услыхал свой собственный голос, проникнутый
спокойствием смирения и раскаяния.
Его душа погружалась все глубже в покаянный покой, не в силах более
переносить мучений страха, и, погружаясь, возносила робкую молитву. О да,
он будет помилован: он раскается в сердце своем и будет прощен, и тогда
там, над ним, на небесах, увидят, как он искупит свое прошлое. Всей
жизнью, каждым часом ее! О, только дайте время!
- Всем, Господи! Всем, всем!
Кто-то приоткрыл дверь и сказал, что исповедь в церкви уже началась.
Четверо мальчиков вышли из класса, и он слышал, как другие проходили по
коридору. Трепетный холодок полоснул сердце, едва ощутимый, как легкое
дуновение ветра. Но, молча прислушиваясь и страдая, он испытывал такое
чувство, словно приложил ухо к сердцу и ощутил, как оно сжимается и
замирает, как содрогаются его сосуды.
Другого выхода нет. Он должен исповедаться, рассказать все, что делал и
думал, обо всех грехах. Но как? Как?
- Отец, я...
Исповедь! Эта мысль холодным, сверкающим клинком вонзалась в его слабую
плоть. Но только не здесь, не в школьной церкви. Он исповедуется во всем,
в каждом грехе деяния и помысла, покается чистосердечно, но только не
здесь - среди товарищей. Подальше отсюда, где-нибудь в глухом закоулке он
выбормочет свой позор; и он смиренно молил Бога не гневаться на него за
то, что у него не хватает смелости исповедаться в школьной церкви, и в
полном самоуничижении мысленно просил прощения, взывая к отроческим
сердцам своих товарищей.
А время шло.
Он снова сидел в первом ряду в церкви. Дневной свет за окном медленно
угасал, солнце, проникавшее сквозь выгоревшие красные занавеси, казалось
солнцем последнего дня, когда души всех созываются на Страшный суд.
- _Отвержен я от очей Твоих_ - слова, дорогие мои младшие братья во
Христе, из псалма 30-го, стих 23-й. Во имя Отца и Сына и Святого Духа.
Аминь.
Проповедник говорил спокойным, приветливым голосом. Лицо у него было
доброе, он сложил руки, мягко сомкнув кончики пальцев, и это было похоже
на маленькую хрупкую клетку.
- Сегодня утром мы беседовали с вами об аде, пытались представить его
или, как говорит святой основатель нашего ордена в своей книге духовных
упражнений, достичь воображения места. Иными словами, мы постарались
вообразить чувственной стороной нашего разума, нашим воображением,
материальную природу этой страшной темницы и физические страдания, коим
подвергаются все, кто пребывает в аду. Сейчас мы попытаемся осмыслить
природу духовных мучений ада.
- Помните, что грех - двойное преступление. С одной стороны, это
гнусное поощрение низменных инстинктов нашей греховной природы, склонной
ко всему скотскому и подлому, а с другой - это ослушание голоса нашей
высшей природы, всего чистого и святого в нас, ослушание Самого Святого
Создателя. Поэтому смертный грех карается в преисподней двумя различными
видами кары: физической и духовной.
- Так вот, самая страшная из всех духовных мук - мука утраты. Она
настолько велика, что превосходит все другие. Святой Фома, величайший
учитель церкви, прозванный ангельским доктором, говорит, что самое
страшное проклятие состоит в том, что человеческое разумение лишается
божественного света и помыслы его упорно отвращаются от благости Божией.
Помните, что Бог - бесконечно благое бытие и потому утрата такого бытия -
лишение бесконечно мучительное. В этой жизни мы не можем ясно представить
себе, что значит такая утрата, но осужденные в преисподней в довершение
своих страданий полностью осознают то, чего они навек лишились, и знают,
что в этом виноваты лишь они одни. В самое мгновение смерти распадаются
узы плоти, и душа тотчас же устремляется к Богу, к средоточию своего
бытия. Запомните, дорогие друзья мои, души наши жаждут воссоединиться с
Богом. Мы исходим от Бога, живем Богом, мы принадлежим Богу; принадлежим
Ему неотъемлемо. Бог любит божественной любовью каждую человеческую душу,
и каждая человеческая душа живет в этой любви. И как же может быть иначе?
Каждый вздох, каждый помысел, каждое мгновение нашей жизни исходит от
неистощимой благости Божьей. И если тяжко матери разлучаться с младенцем,
человеку - быть отторгнутым от семьи и дома, другу - оторваться от друга,
подумайте только, какая мука, какое страдание для бедной души лишиться
присутствия бесконечно благого и любящего Создателя, Который из ничего
вызвал эту душу к бытию, поддерживая ее в жизни, любил ее беспредельной
любовью. Итак, быть отлученным навеки от высшего блага, от Бога,
испытывать муку этого отлучения, сознавая, что так будет всегда, -
величайшая утрата, какую способна перенести сотворенная душа, - poena
damni - мука утраты.
- Вторая кара, которой подвергаются души осужденных в аду, - муки
совести. Как в мертвом теле зарождаются от гниения черви, так в душах
грешников от гниения греха возникают нескончаемые угрызения, жало совести,
или, как называет его папа Иннокентий III, червь с тройным жалом. Первое
жало, которым уязвляет этот жестокий червь, - воспоминание о минувших
радостях. О, какое ужасное воспоминание! В море всепожирающего пламени
гордый король вспомнит пышное величие своего двора; мудрый, но порочный
человек - книги и приборы; ценитель искусств - картины, статуи и прочие
сокровища; тот, кто наслаждался изысканным столом, - роскошные пиры,
искусно приготовленные яства, тонкие вина; скупец вспомнит свои сундуки с
золотом; грабитель - несправедливо приобретенное богатство; злобные,
мстительные, жестокие убийцы - свои кровавые деяния и злодейства;
сластолюбцы и прелюбодеи - постыдные, гнусные наслаждения, которым они
предавались. Они вспомнят все это и проклянут себя и свои грехи. Ибо сколь
жалкими покажутся все эти наслаждения душе, обреченной на страдания в
адском пламени на веки вечные! Какое бешенство и ярость охватит их при
мысли, что они променяли небесное блаженство на прах земной, на горсть
металла, на суетные почести, на плотские удовольствия, на минутное
щекотание нервов! Они раскаются, и в этом раскаянии - второе жало червя
совести, запоздалое, тщетное сокрушение о содеянных грехах. Божественное
правосудие считает необходимым, чтобы разум этих отверженных был
непрестанно сосредоточен на совершенных ими грехах, и, более того, как
утверждает святой Августин, Бог даст им Свое собственное понимание греха,
и грех предстанет перед ними во всей чудовищной гнусности таким, каким
предстает он перед очами Господа Бога. Они увидят свои грехи во всей их
мерзости и раскаются, но слишком поздно. И тогда пожалеют о возможностях,
которыми пренебрегли. И это последнее, самое язвительное и жестокое жало
червя совести. Совесть скажет: у тебя было время и была возможность, но ты
не каялся. В благочестии воспитывали тебя родители. Тебе в помощь были
даны святые таинства, божья благодать и индульгенции. Служитель Божий был
рядом с тобой, дабы наставлять, направлять тебя на путь истинный,
отпускать грехи твои, сколько бы их ни было и как бы они ни были
мерзостны, лишь бы ты только исповедался и раскаялся. Нет. Ты не хотел
этого. Ты пренебрег служителями святой церкви, ты уклонялся от исповеди,
ты погрязал все глубже и глубже в мерзости греха. Бог взывал к тебе,
предупреждал тебя, призывал вернуться к Нему. О, какой позор, какое горе!
Владыка вселенной умолял тебя, творение из глины, любить Его, вдохнувшего
в тебя жизнь, повиноваться Его законам. Нет! Ты не хотел этого. А теперь,
если бы ты еще мог плакать и затопил бы ад своими слезами, все равно весь
этот океан раскаяния не даст того, что дала бы одна-единственная слеза
искреннего покаяния, пролитая в твоей земной жизни. Ты молишь теперь об
одном-единственном мгновении земной жизни, дабы покаяться. Напрасно. Время
прошло и прошло навеки.
- Таково тройное жало совести, этого червя, который гложет сердце
грешников в аду. Охваченные адской злобой, они проклинают себя, и свое
безумие, и дурных сообщников, увлекавших их к погибели, проклинают
дьяволов, искушавших их в жизни, а теперь, в вечности, издевающихся над
ними, хулят и проклинают Самого Всевышнего, Чье милосердие и терпение они
презрели и осмеяли, но Чьего правосудия и власти им не избежать.
- Следующая духовная пытка, которой подвергаются осужденные в аду, -
это мука неизбывности страданий. Человек в своей земной жизни способен
творить злые дела, но он не способен творить их все сразу, ибо часто одно
зло мешает и противодействует другому, подобно тому как один яд часто
служит противоядием другому. В аду же, наоборот, одно мучение не только не
противодействует другому, а усугубляет его. И мало этого: так как духовные
наши качества более совершенны, нежели наши телесные ощущения, они сильнее
подвержены страданиям. Так, каждое свойство души, подобно ощущению,
подвергается своей особой муке: воображение терзается чудовищными
кошмарами, способность чувствовать - попеременно отчаянием и яростью,
сознание и разум - внутренним беспросветным мраком, более ужасным, нежели
мрак внешний, царящий в этой страшной темнице. Злоба, пусть бессильная,
которой одержимы падшие души, - это злоба, не имеющая границ, длящаяся без
конца, никогда не убывающая. Это чудовищное состояние мерзости даже
представить себе нельзя, если только не осознать всю гнусность греха и
отвращение, которое питает к нему Всевышний.
Наряду с этой мукой неизбывности страданий существует, казалось бы,
противоположная ей мука напряженности страдания. Ад - это средоточие зла,
а как вам известно, чем ближе к центру, тем сильнее напряжение. Никакая
посторонняя или противодействующая сила не ослабляет, не утоляет ни на
йоту страданий в преисподней. И даже то, что само по себе есть добро, в
аду становится злом. Общение, источник утешений для несчастных на земле,
там будет нескончаемой пыткой; знание, к коему обычно жадно стремятся как
к высшему благу разума, там будет ненавистней, чем невежество; свет, к
коему тянутся все твари - от царя природы до ничтожной травинки в лесу, -
там вызывает жгучую ненависть. В земной жизни наши страдания не бывают
чрезмерно длительны или чрезмерно велики, потому что человек либо
преодолевает их силой привычки, либо изнемогает под их тяжестью, и тогда
им наступает конец. Но к страданиям в аду нельзя привыкнуть, потому что,
при всем их чудовищном напряжении, они в то же время необычайно
многообразны: одна мука как бы воспламеняется от другой и, вспыхивая,
присоединяет к ее пламени еще более яростное пламя. И как бы ни изнемогали
грешники от этих многообразных неизбывных мучений, их изнеможению нет
конца, ибо душа грешника сохраняется и пребывает во зле, дабы увеличить
страдания. Неизбывность мук, беспредельная напряженность пыток,
бесконечная смена страданий - вот чего требует оскорбленное величие Божие,
вот чего требует святыня небес, отринутая ради порочного и гнусного
потворства развращенной плоти, вот к чему взывает кровь невинного Агнца
Божия, пролитая во искупление грешников, попранная мерзейшими из мерзких.
- Но последнее, тягчайшее из всех мучений преисподней - это ее
вечность. Вечность! Какое пугающее, какое чудовищное слово! Вечность!
Может ли человеческий разум постичь ее? Вдумайтесь: вечность мучений! Если
бы даже муки преисподней были не столь ужасны, они все равно были бы
беспредельны, поскольку им предназначено длиться вечно. Они вечны, но в то
же время и неизбывны в своем многообразии, невыносимы в своей остроте.
Переносить целую вечность даже укус насекомого было бы невыразимым
мучением. Каково же испытать вечно многообразие мук ада? Всегда! Во веки
веков! Не год, не столетие, но вечно. Попробуйте только представить себе
страшный смысл этого слова. Вы, конечно, не раз видели песок на морском
берегу. Видели, из каких крошечных песчинок состоит он. И какое огромное
количество этих крошечных песчинок в одной горсточке песка, схваченной
играющим ребенком! Теперь представьте себе гору песка в миллионы миль
высотой, вздымающуюся от земли до небес, простирающуюся на миллионы миль в
ширь необъятного пространства и в миллионы миль толщиной; представьте себе
эту громадную массу многочисленных песчинок, умноженную во столько раз,
сколько листьев в лесу, капель воды в беспредельном океане, перьев у птиц,
чешуек у рыб, шерстинок у зверя, атомов в воздушном пространстве и
представьте себе, что раз в миллион лет маленькая птичка прилетает на эту
гору и уносит в клюве одну крошечную песчинку. Сколько миллионов,
миллионов веков пройдет, прежде чем эта птичка унесет хотя бы один
квадратный фут этой громады? Сколько столетий истечет, прежде чем она
унесет все? Но по прошествии этого необъятного периода времени не пройдет
и одного мгновения вечности. К концу всех этих биллионов и триллионов лет
вечность едва начнется. И если эта гора возникнет снова и снова будет
прилетать птичка и уносить ее, песчинку за песчинкой, и если эта гора
будет возникать и исчезать столько раз, сколько звезд в небе, атомов во
вселенной, капель воды в море, листьев на деревьях, перьев у птиц, чешуек
у рыб, шерстинок у зверя, то даже после того, как это произойдет
бесчисленное количество раз, не минует и одного мгновения вечности, даже
тогда, по истечении этого необъятного периода времени, столь необъятного,
что от самой мысли о нем у нас кружится голова, вечность едва начнется.
- Один святой (насколько я помню, один из основателей нашего ордена)
сподобился видения ада. Ему казалось, что он стоит в громадной темной
зале, тишина которой нарушается только тиканьем гигантских часов. Часы
тикали не переставая, и святому показалось, что непрестанно повторялись
слова: всегда, никогда, всегда, никогда. Всегда быть в аду, никогда - на
небесах; всегда быть отринутым от лица Божьего, никогда не удостоиться
блаженного видения; всегда быть добычей пламени, жертвой червей, жертвой
раскаленных прутьев, никогда не уйти от этих страданий; всегда терзаться
угрызениями совести, гореть в огне воспоминаний, задыхаться от мрака и
отчаяния, никогда не избавиться от этих мук; всегда проклинать и
ненавидеть мерзких бесов, которые с сатанинской радостью упиваются
страданиями своих жертв, никогда не узреть сияющего покрова блаженных
духов; всегда взывать из бездны пламени к Богу, молить о едином мгновении
отдыха, о передышке от этих неслыханных мук, никогда, ни на единый миг не
обрести прощения Божьего; всегда страдать, никогда не познать блаженства;
всегда быть проклятым, никогда не спастись; всегда, никогда! всегда,
никогда! О чудовищная кара! Вечность нескончаемых мучений, нескончаемых
телесных и духовных мук - и ни единого луча надежды, ни единого мига
передышки, только муки, беспредельные по своей силе, неистощимо
многообразные муки, которые вечно сохраняют вечно снедаемую жертву;
вечность отчаяния, разъедающего душу и терзающего плоть, вечность, каждое
мгновение которой само по себе вечность муки, - вот страшная кара,
уготованная всемогущим и справедливым Богом тем, кто умирает в смертном
грехе.
- Да, справедливым. Люди, всегда рассуждающие как всего лишь люди,
поражаются, что за единый тяжкий грех Бог подвергает вечному, неизбывному
наказанию в адском пламени. Они рассуждают так потому, что, ослепленные
соблазнами плоти и невежеством человеческого разума, не способны постичь
чудовищную мерзость греха. Они рассуждают так, ибо не способны понять, что
природа даже простительного греха зловонна и гнусна настолько, что если бы
всемогущий Создатель решил остановить своей властью все зло и все
несчастья в мире: войны, болезни, разбой, преступления, смерти, убийства -
при условии, что останется безнаказанным один-единственный простительный
грех - ложь, гневный взгляд, минутная леность, Он бы, великий всемогущий
Бог, не сделал этого, потому что всякий грех делом или помышлением есть
нарушение Его закона, а Бог не был бы Богом, если бы Он не покарал
поправшего Его закон.
- Один грех - одно мгновение восставшей гордыни разума сокрушило славу
Люцифера и треть ангельского воинства. Один грех - одно мгновение безумия
и слабости изгнало Адама и Еву из рая и принесло смерть и страдания в мир.
Дабы искупить последствия этого греха, Единородный Сын Божий сошел на
землю, жил, страдал и умер, распятый на кресте после трех часов величайшей
муки.
- О, дорогие мои младшие братья во Христе, неужели мы оскорбим доброго
Искупителя и вызовем Его гнев? Неужели мы снова станем топтать его
распятое, истерзанное тело? Плевать в этот лик, полный любви и скорби?
Неужели и мы, подобно жестоким иудеям и грубым воинам, станем поносить
кроткого, милосердного Спасителя, Который ради нас испил горькую чашу
страданий? Каждое греховное слово - рана, наносимая Его нежному телу.
Каждое грешное деяние - терний, впивающийся в Его чело. Каждый нечистый
помысел, которому мы сознательно поддаемся, - острое копье, пронзающее это
святое любящее сердце. Нет, нет. Ни одно человеческое существо не решится
совершить то, что так глубоко оскорбляет величие Божие, что карается
вечностью страданий, что распинает снова Сына Божия и снова предает Его
глумлению.
- Молю Господа, чтобы мои слабые увещевания укрепили в благочестии
идущих по истинному пути, поддержали колеблющихся и вернули к благодати
бедную заблудшую душу, если такая есть между нами. Молю Господа - и вы
помолитесь вместе со мной, - чтобы Он помог нам раскаяться в наших грехах.
А теперь прошу вас всех преклонить колена здесь, в этой скромной церкви
перед ликом Божиим, и повторить за мной молитву покаяния. Он здесь в
ковчеге, исполненный любви к роду человеческому и готовый утешить
страждущего. Не бойтесь. Как бы многочисленны и тяжки ни были ваши грехи,
они простятся вам, если вы раскаетесь. Да не удержит вас суетный стыд.
Ведь Господь Бог - наш милосердный Создатель, Который желает грешнику не
вечной погибели, а покаяния и праведной жизни.
- Он призывает вас к Себе. Вы - дети Его. Он создал вас из ничего. Он
любит вас, как только один Бог может любить. Руки Его простерты, чтобы
принять вас, даже - если вы согрешили против Него. Прииди к Нему, бедный
грешник, бедный, жалкий, заблудший грешник. Ныне час, угодный Господу.
Священник встал, повернулся к алтарю и в наступившей темноте опустился
на колени. Он подождал, пока все стали на колени и пока не затих малейший
шорох. Тогда, подняв голову, он начал с жаром произносить слово за словом
покаянную молитву. И мальчики повторяли за ним слово за словом. Стивен, у
которого язык прилип к гортани, склонил голову и молился про себя.
- Господи, Боже мой,
- Господи, Боже мой,
- Истинно сокрушаюсь я,
- Истинно сокрушаюсь я,
- Ибо прогневил Тебя, Господи,
- Ибо прогневил Тебя, Господи,
- И ненавистны мне грехи мои
- И ненавистны мне грехи мои
- Паче всякой скверны и зла,
- Паче всякой скверны и зла,
- Ибо совершил противное святой воле Твоей,
- Ибо совершил противное святой воле Твоей,
- Ты же. Господи, всесильный и благой,
- Ты же. Господи, всесильный и благой,
- И достоин всяческого поклонения,
- И достоин всяческого поклонения,
- Ныне, Господи, упование мое,
- Ныне, Господи, упование мое,
- Милостью Твоею святою заступи,
- Милостью Твоею святою заступи,
- Да не прогневлю Тебя до конца дней моих,
- Да не прогневлю Тебя до конца дней моих,
- И да будет жизнь моя искуплением грехов.
- И да будет жизнь моя искуплением грехов.


После обеда он пошел наверх к себе в комнату, чтобы побыть наедине со
своей душой, и на каждой ступеньке душа его как будто вздыхала и, вздыхая,
карабкалась вместе с ним, поднимаясь наверх из вязкой мглы.
На площадке у двери он остановился, потом нажал на ручку и быстро
отворил дверь. Он медлил в страхе, душа его томилась вместе с ним, и он
молился беззвучно, чтобы смерть не коснулась его чела, когда он перешагнет
порог, и чтобы бесы, населяющие тьму, не посмели овладеть им. Он ждал
неподвижно на пороге, словно у входа в какую-то темную пещеру. Там были
лица и глаза, стерегущие его, они стерегли зорко и выжидали.
- Мы, конечно, прекрасно знали, что, хотя это, несомненно, должно было
выясниться, ему будет чрезвычайно трудно сделать усилие, постараться
заставить себя, постараться сделать попытку признать духовного посланника,
и мы, конечно, прекрасно знали...
Шепчущие глаза стерегли зорко и выжидающе, шепчущие голоса наполнили
темные недра пещеры. Его охватил острый духовный и телесный ужас, но,
смело подняв голову, он решительно вошел в комнату. Знакомая комната,
знакомое окно. Он убеждал себя, что шепот, доносившийся из тьмы, абсолютно
бессмыслен. Он убеждал себя, что это просто его комната с настежь открытой
дверью.
Он закрыл дверь, быстро шагнув к кровати, стал на колени и закрыл лицо
руками. Руки у него были холодные и влажные, и все тело ныло от озноба.
Физическое изнеможение, озноб и усталость томили его, мысли путались.
Зачем стоит он на коленях, как ребенок, лепечущий молитвы на ночь? Чтобы
побыть наедине со своей душой, заглянуть в свою совесть, честно признать
свои грехи, вспомнить, когда, как и при каких обстоятельствах он их
совершил, и оплакать их. Но плакать он не мог. Он не мог даже вспомнить
их. Он ощущал только боль, чувствовал, как изнывают его душа и тело, как
одурманено и истомлено все его существо - память, воля, сознание, плоть.
Это бесы стараются спутать его мысли, затуманить совесть, овладеть им
через его трусливую, погрязшую во грехе плоть, и, робко умоляя Бога
простить ему его слабость, он поднялся, лег на кровать и, закутавшись в
одеяло, снова закрыл лицо руками. Он согрешил. Он согрешил так тяжко
против Бога и небес, что недостоин больше называться сыном Божиим.
Неужели он, Стивен Дедал, совершал эти поступки? Совесть его вздохнула
в ответ. Да, он совершал их тайно, мерзко, неоднократно. И хуже всего, что
в своей греховной ожесточенности он осмеливался носить маску святости
перед алтарем, хотя душа его насквозь прогнила. А Господь пощадил его.
Грехи, как толпа прокаженных, обступили его, дышали на него, надвигались
со всех сторон. Он силился забыть их в молитве и, стиснув руки, крепко
закрыл глаза. Но чувства души его было не закрыть. Глаза его были закрыты,
но он видел все те места, где грешил; уши его были плотно зажаты, но он
все слышал. Всеми силами желал ничего не видеть и ничего не слышать. Он
желал так сильно, что все тело его содрогалось этим желанием, пока чувства
души его не угасли. Они угасли на миг и отверзлись вновь. И тогда он
увидел.
Пустырь с засохшими сорняками, чертополохом, кустами крапивы. В этой
жесткой поросли - продавленные жестянки, комья земли, кучи засохших
испражнений. Белесый болотный туман поднимается от нечистот и пробивается
сквозь колючие серо-зеленые сорняки. Мерзкий запах, такой же слабый и
смрадный, как болотистый туман, клубится, ползет из жестянок, от
затвердевшего навоза.
В поле бродят какие-то существа: одно, три, шесть. Они бесцельно
слоняются туда и сюда. Козлоподобные твари с мертвенными человеческими
лицами, рогатые, с жидкими бороденками. Они полны злобной ненависти, они
бродят туда и сюда, волоча за собой длинные хвосты. Оскалом ехидного
злорадства тускло светятся их старческие костлявые лица. Один кутается в
рваный фланелевый жилет, другой - монотонно скулит, когда его бороденка
цепляется за пучки бурьяна. Невнятные слова срываются с их пересохших губ.
Они кружат, кружат по полю, продираются сквозь сорняки, снуют туда и сюда
в плевелах, цепляясь длинными хвостами за гремящие жестянки. Они движутся
медленными кругами, все ближе и ближе к нему. Невнятные слова срываются с
их губ; длинные, со свистом рассекающие воздух хвосты облеплены вонючим
дерьмом, страшные лица тянутся кверху...
- Спасите!
Он в ужасе отбросил одеяло, высвободил лицо и шею. Вот его преисподняя.
Бог дал ему увидеть ад, уготованный его грехам, - гнусный, вонючий,
скотский ад развратных, похотливых, козлоподобных бесов. Его, его ад!
Он соскочил с кровати: зловоние хлынуло ему в горло, сводя и
выворачивая внутренности. Воздуха! Воздуха небес! Шатаясь, он добрался до
окна, почти теряя сознание от тошноты. Около умывальника его схватила
судорога, и в беспамятстве, сжимая руками холодный лоб, он скорчился в
приступе мучительной рвоты.
Когда приступ миновал, он с трудом добрел до окна, поднял раму и сел в
углу ниши, облокотившись на подоконник. Дождь перестал. Клочки тумана
плыли от одной светящейся точки к другой, и казалось, что город прядет
вокруг себя мягкий кокон желтоватой мглы. Небеса были тихи и слабо сияли,
воздух был сладостен для дыхания, как в лесной чаще, омытой дождем, и
среди тишины, мерцающих огней и мирного благоухания он дал обет своему
сердцу.
Он молился:
_Однажды Он хотел сойти на землю в небесной славе, но мы согрешили. И
Он не мог явиться нам, иначе как скрыв свое величие и сияние, ибо Он Бог.
И Он явил Себя не в славе могущества, но в слабости, и тебя, творение рук
своих, послал к нам, наделив тебя красотой смирения и сиянием, посильным
нашему зрению. И теперь самый лик твой и тело твое, о мати преблагая,
говорит нам о Предвечном не подобием земной красоты, опасной для взора, но
подобием утренней звезды, являющейся твоим знамением. Ты, как она, ясна,
мелодична, дышишь чистотой небес и разливаешь мир. О предвозвестница дня!
О светоч паломника! Наставляй нас и впредь, как наставляла прежде. Во
мраке ночи, в ненастной пустыне веди нас к спасителю нашему Иисусу Христу,
в приют и убежище наше!_
Глаза его застилали слезы, и, подняв смиренный взгляд к небу, он
заплакал о своей утраченной чистоте.
Когда совсем стемнело, он вышел из дому. Первое же прикосновение сырого
темного воздуха и стук двери, захлопнувшейся за ним, снова смутили его
совесть, успокоенную молитвой и слезами. Покайся! Покайся! Недостаточно
успокоить совесть слезой и молитвою. Он должен пасть на колени перед
служителем Святого Духа и поведать ему правдиво и покаянно все свои тайные
грехи. Прежде чем он снова услышит, как входная дверь, открываясь, заденет
за порог, чтобы впустить его, прежде чем он снова увидит стол в кухне,
накрытый для ужина, он падет на колени и исповедуется. Ведь это так
просто.
Угрызения совести утихли, и он быстро зашагал вперед по темным улицам.
Сколько плит на тротуаре этой улицы, сколько улиц в этом городе, сколько
городов в мире! А вечности нет конца. И он пребывает в смертном грехе.
Согрешить только раз - все равно смертный грех. Это может случиться в одно
мгновение. Но как же так, сразу? Одним взглядом, одним помыслом. Глаза
видят прежде, чем ты пожелаешь увидеть. И потом миг - и случилось. Но
разве эта часть тела что-то разумеет? Змей, самый хитрый из зверей
полевых. В одно мгновение она понимает, чего ей хочется, и потом греховно
продлевает свою похоть мгновение за мгновением, Чувствует, понимает и
вожделеет. Как это ужасно! Кто создал ее такой, эту скотскую часть тела,
способную понимать скотски и скотски вожделеть? Что это: он сам или нечто
нечеловеческое, движимое каким-то низменным духом? Его душа содрогнулась,
когда он представил себе эту вялую змеевидную жизнь, которая питается
нежнейшими соками его существа и раздувается, наливаясь похотью. О, зачем
это так? Зачем?
В смиренном унижении и в страхе перед Богом, который создал все живое и
все сущее, он весь сжался перед нарастающим мраком этой мысли. Безумие!
Кто мог подсказать ему такую мысль? И весь сжавшись в темноте, униженный,
он безмолвно молился своему ангелу хранителю, чтобы тот прогнал мечом
своим демона, нашептывающего ему соблазны.
Шепот стих, и тогда он ясно понял, что его собственная душа грешила
умышленно и словом, и делом, и помышлением, а орудием греха было его тело.
Покайся! Покайся в каждом грехе. Как сможет он рассказать духовнику то,
что сделал? Но он должен, должен. Как объяснить ему, не сгорев со стыда? А
как мог он делать это без стыда? Безумец! Покайся! А может быть, и вправду
он снова будет свободен и безгрешен? Может быть, священник облегчит его
душу! О Боже милосердный!
Он шел все дальше и дальше по тускло освещенным улицам, боясь
остановиться хоть на секунду, боясь, как бы не показалось, что он
стремится избежать того, что его ждет, и еще больше страшась приблизиться
к тому, к чему его неудержимо влекло. Как прекрасна должна быть душа,
исполненная благодати, когда Господь взирает на нее с любовью!
Неряшливые продавщицы со своими корзинами сидели на тумбах. Их сальные
волосы прядями свисали на лоб. Такие неприглядные, сгорбившиеся, сидят
среди грязи. Но души их открыты Господу, и, если их души исполнены
благодати, они сияют светом и Бог взирает на них с любовью.
Холод унижения дохнул на его душу. Как же низко он пал, если чувствует,
что души этих девушек угодней Богу, нежели его душа! Ветер пронесся над
ним к мириадам и миражам других душ, которым милость Божия сияла то
сильней, то слабей, подобно звездам, свет которых то ярче, то бледнее.
Мерцающие души уплывают прочь, они то ярче, то бледнее и угасают в
проносящемся вихре. Одна погибла: крошечная душа, его душа. Она вспыхнула
и погасла, забытая, погибшая. Конец: мрак, холод, пустота, ничто.
Ощущение действительности медленно возвращалось к нему из необъятности
вечного времени - неозаренного, неосознанного, непрожитого. Его
по-прежнему окружала убогая жизнь: привычные возгласы, газовые рожки
лавок, запах рыбы, и спиртного, и мокрых опилок, прохожие - мужчины и
женщины. Старуха с керосиновым бидоном в руке собиралась переходить улицу.
Он нагнулся к ней и спросил, есть ли здесь поблизости церковь.
- Церковь, сэр? Да, на Черч-стрит.
- Черч-стрит?
Она взяла бидон в другую руку и указала ему дорогу. И когда она
протянула из-под бахромы платка свою сморщенную, воняющую керосином руку,
он нагнулся к ней ближе, испытывая грустное облегчение от ее голоса.
- Благодарю вас.
- Пожалуйста, сэр.
Свечи в главном приделе перед алтарем были уже потушены, но благовоние
ладана еще плыло в темном притворе. Бородатые, с набожными лицами
прислужники уносили балдахин через боковую дверь, а ризничий направлял их
неторопливыми жестами и советами. Несколько усердных прихожан еще молились
в боковом приделе, стоя на коленях около скамеек перед исповедальней. Он
робко вошел и тоже опустился на колени у последней скамейки в глубине
прохода, преисполненный благодарности за мир, и тишину, и благоухающий
сумрак церкви. Плита, на которой он стоял на коленях, была узкая и
истертая, а те, кто молились, коленопреклоненные, рядом, были смиренными
последователями Иисуса. Иисус тоже родился в бедности и работал простым
плотником - пилил, стругал доски, и первые, кому Он проповедовал царствие
Божие, были бедные рыбаки, и всех Он учил смирению и кротости сердца.
Он опустил голову на руки, умоляя сердце свое быть смиренным и кротким,
дабы и он мог стать таким же, как те, что стояли на коленях рядом с ним, и
чтобы его молитва была угодна Господу так же, как их молитва. Он молился с
ними рядом, но это было тяжко. Его душа смердела во грехе, и он не смел
молить о прощении с простой сердечной верой тех, кого Христос
неисповедимыми путями Божиими первыми призвал к Себе, - плотников,
рыбаков, простых бедных людей, которые занимались скромным ремеслом:
распиливали деревья на доски, терпеливо чинили сети.
Высокая фигура сошла по ступенькам придела, и ждущие у исповедальни
зашевелились. Подняв глаза, он успел заметить длинную седую бороду и
коричневую рясу капуцина. Священник вошел в исповедальню и скрылся. Двое
поднялись и прошли туда с двух сторон. Деревянная ставенка задвинулась, и
слабый шепот нарушил тишину.
Кровь зашумела у него в венах, зашумела, как греховный город, поднятый
ото сна и услышавший свой смертный приговор. Вспыхивают языки пламени,
пепел покрывает дома. Спящие пробуждаются, вскакивают, задыхаясь в
раскаленном воздухе.
Ставенка отодвинулась. Исповедовавшийся вышел. Открылась дальняя
ставенка. Женщина спокойно и быстро прошла туда, где только что на коленях
стоял первый исповедовавшийся. Снова раздался тихий шепот.
Он еще может уйти. Он может подняться, сделать один шаг и тихо выйти и
потом стремглав побежать по темным улицам. Он все еще может спастись от
позора. Пусть бы это было какое угодно страшное преступление, только не
этот грех. Даже убийство! Огненные язычки падают, обжигают его со всех
сторон - постыдные мысли, постыдные слова, постыдные поступки. Стыд покрыл
его с ног до головы, как тонкий раскаленный пепел. Выговорить это, назвать
словами! Его измученная душа задохнулась бы, умерла.
Ставенка опять задвинулась. Кто-то вышел из исповедальни. Открылась
ближняя ставенка. Следующей вошел туда, откуда вышел второй. Теперь оттуда
туманными облачками набегал мягкий лепечущий звук. Это исповедуется
женщина. Мягкие, шепчущие облачка, мягкая шепчущая дымка, шепчущая и
исчезающая.
Припав к деревянной скамье, он уничижение бил себя кулаком в грудь, Он
соединится с людьми и с Богом. Он возлюбит своего ближнего. Он возлюбит
Бога, который создал и любил его. Он падет на колени, и будет молиться
вместе с другими, и будет счастлив. Господь взглянет на него и на них и
всех их возлюбит.
Нетрудно быть добрым. Бремя Божие сладостно и легко [парафраз Мф 11,
30]. Лучше никогда не грешить, всегда оставаться младенцем, потому что Бог
любит детей и допускает их к Себе. Грешить так тяжко и страшно. Но Господь
милосерден к бедным грешникам, которые чистосердечно раскаиваются. Как это
верно! Вот смысл истинного милосердия!
Ставенка внезапно задвинулась. Женщина вышла. Теперь настала его
очередь. Он с трепетом поднялся и, как во сне, ничего не видя, прошел в
исповедальню.
Его час пришел. Он опустился на колени в тихом сумраке и поднял глаза
на белое распятие, висевшее перед ним. Господь увидит, что он
раскаивается. Он расскажет обо всех своих грехах. Исповедь будет
долгой-долгой. Все в церкви узнают, какой он грешник. Пусть знают - раз
это правда. Но Бог обещал простить его, если он раскается, а он кается. Он
стиснул руки и простер их к белому распятию. Он страстно молился: глаза
его затуманились, губы дрожали, по телу пробегала дрожь; в отчаянии он
мотал головой из стороны в сторону, произнося горячие слова молитвы.
- Каюсь, каюсь, о, каюсь!
Ставенка отворилась, и его сердце замерло. У решетки вполоборота к
нему, опершись на руку, сидел старый священник. Он перекрестился и
попросил духовника благословить его, ибо он согрешил. Затем, опустив
голову, в страхе прочел "Confiteor". На словах _мой самый тяжкий грех_ он
остановился, у него перехватило дыхание.
- Когда ты исповедовался в последний раз, сын мой?
- Очень давно, отец мой.
- Месяц тому назад, сын мой?
- Больше, отец мой.
- Три месяца, сын мой?
- Больше, отец мой.
- Шесть месяцев, сын мой?
- Восемь месяцев, отец мой.
Вот оно - началось. Священник спросил:
- Какие грехи ты совершил за это время?
Он начал перечислять: пропускал обедни, не читал молитвы, лгал.
- Что еще, сын мой?
Грехи злобы, зависти, чревоугодия, тщеславия, непослушания.
- Что еще, сын мой?
- Лень.
- Что еще, сын мой?
Спасения нет. Он прошептал:
- Я... совершал грехи блуда, отец мой.
Священник не повернул головы.
- С самим собой, сын мой?
- И... с другими.
- С женщинами, сын мой?
- Да, отец мой.
- С замужними женщинами, сын мой?
Он не знает. Грехи стекали с его губ один за другим, стекали постыдными
каплями с его гниющей и кровоточащей, как язва, души, они сочились мутной
порочной струей. Он выдавил из себя последние грехи - постыдные, мерзкие.
Больше рассказывать было нечего. Он поник головой в изнеможении.
Священник молчал. Потом спросил:
- Сколько тебе лет, сын мой?
- Шестнадцать, отец мой.
Священник несколько раз провел рукой по лицу. Потом подпер лоб ладонью,
прислонился к решетке и, по-прежнему не глядя на него, медленно заговорил.
Голос у него был усталый и старческий.
- Ты еще очень молод, сын мой, - сказал он, - и я умоляю тебя, откажись
от этого греха. Он убивает тело и убивает душу. Он - причина всяческих
преступлений и несчастий. Откажись от него, дитя мое, во имя Господа Бога.
Это недостойная и низкая склонность. Ты не знаешь, куда она тебя заведет и
как обратится против тебя. Пока этот грех владеет тобой, бедный сын мой,
милость Божия оставила тебя. Молись нашей святой матери Марии. Она поможет
тебе, сын мой. Молись нашей Преблагой Деве, когда тебя обуревают греховные
помыслы. Ты ведь будешь молиться, сын мой? Ты раскаиваешься в этих грехах,
я верю, что раскаиваешься. И ты дашь обет Господу Богу, что Его святою
милостью никогда больше не прогневишь Его этим безобразным мерзким грехом.
Ты дашь этот торжественный обет Богу, не правда ли, сын мой?
- Да, отец мой.
Усталый старческий голос был подобен живительному дождю для его
трепещущего иссохшего сердца. Как отрадно и как печально!
- Дай обет, сын мой. Тебя совратил дьявол. Гони его обратно в
преисподнюю, когда он будет искушать тебя, гони этого нечистого духа,
ненавидящего нашего Создателя. Не оскверняй тело свое. Дай обет Богу, что
ты отрекаешься от этого греха, от этого мерзкого, презренного греха.
Ослепший от слез и света милосердия Божия, он преклонил голову, услышав
торжественные слова отпущения грехов и увидев благословляющую его руку
священника.
- Господь да благословит тебя, сын мой. Молись за меня.
Он опустился на колени в углу темного придела и стал читать покаянную
молитву, и молитва возносилась к небу из его очистившегося сердца, как
струящееся благоухание белой розы.
Грязные улицы смотрели весело. Он шел и чувствовал, как невидимая
благодать окутывает и наполняет легкостью все его тело. Он пересилил себя,
покаялся, и Господь простил его. Душа его снова сделалась чистой и святой,
святой и радостной.
Было бы прекрасно умереть, если такова воля Господа. И было прекрасно
жить, если такова воля Господа, жить в благодати, в мире с ближними, в
добродетели и смирении.
Он сидел перед очагом в кухне, не решаясь от избытка чувств проронить
ни слова. До этой минуты он не знал, какой прекрасной и благостной может
быть жизнь. Лист зеленой бумаги, заколотый булавками вокруг лампы,
отбрасывал вниз мягкую тень. На буфете стояла тарелка с сосисками и
запеканкой, на полке были яйца. Это к утреннему завтраку после причастия в
церкви колледжа. Запеканка и яйца, сосиски и чай. Как проста и прекрасна
жизнь. И вся жизнь впереди.
В забытьи он лег и уснул. В забытьи он поднялся и увидел, что уже утро.
Забывшись, как во сне, он шагал тихим утром к колледжу. Все мальчики уже
были в церкви и стояли на коленях, каждый на своем месте. Он стал среди
них, счастливый и смущенный. Алтарь был усыпан благоухающими белыми
цветами, и в утреннем свете бледные огни свечей среди белых цветов были
ясны и спокойны, как его душа.
Он стоял на коленях перед алтарем среди товарищей, а напрестольная
пелена колыхалась над их руками, образовавшими живую поддержку. Руки его
дрожали, и душа его дрогнула, когда он услышал, как священник с чашей
святых даров переходил от причастника к причастнику.
- Corpus Domini nostri [Тело Господа нашего (лат.)].
Наяву ли это? Он стоит здесь на коленях - безгрешный, робкий; сейчас он
почувствует на языке облатку, и Бог войдет в его очищенное тело.
- In vitam eternam. Amen [В жизнь вечную. Аминь (лат.)].
Новая жизнь! Жизнь благодати, целомудрия и счастья! И все это на самом
деле! Это не сон, от которого он пробудится. Прошлое прошло.
- Corpus Domini nostri.
Чаша со святыми дарами приблизилась к нему.

Примечание: Продолжение в МЕНЮ с левой стороны.

Правовая информация | Реклама | Новости | Дизайн | E-mail Copyright © Ikaria Associates