|
|
|
|
|
|
Часть 1
Часть 2
Часть 3
Часть 4
|
|
|
|
|
Дж.
Свифт, "Путешествие Гулливера"
Пер. с англ. под ред. А. А. Франковского
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. ПУТЕШЕСТВИЕ В СТРАНУ ГУИГНГНМОВ
ГЛАВА III
Автор прилежно изучает туземный язык. — Гуигнгнм, его хозяин, помогает
ему в занятиях. — Язык гуигнгнмов. — Много знатных гуигнгнмов приходят
взглянуть из любопытства на автора. — Он вкратце рассказывает хозяину
о своем путешествии.
Моим главным занятием было изучение языка; и все в доме, начиная с хозяина
(так я буду с этих пор называть серого коня) и его детей и кончая последним
слугою, усердно помогали мне в этом. Им казалось каким-то чудом, что грубое
животное обнаруживает свойства разумного существа. Я показывал на предмет
пальцем и спрашивал его название, которое запоминал; затем, оставшись
наедине, записывал в свой путевой дневник; заботясь об улучшении выговора,
я просил кого-нибудь из членов семьи произносить почаще записанные слова.
Особенно охотно помогал мне в этих занятиях гнедой лошак, слуга моего
хозяина.
Произношение
гуигнгнмов — носовое и гортанное, и из всех известных мне европейских
языков язык их больше всего напоминает верхнеголландский или немецкий,
но он гораздо изящнее и выразительнее. Император Карл V сделал почти аналогичное
наблюдение, сказав, что если бы ему пришлось разговаривать со своею лошадью,
то он обращался бы к ней по-верхнеголландски {1}.
Любознательность
и нетерпение моего хозяина были так велики, что он посвящал много часов
своего досуга на обучение меня языку. Он был убежден (как рассказывал
мне потом), что я еху; но моя понятливость, вежливость и опрятность поражали
его, так как подобные качества были совершенно несвойственны этим животным.
Более всего его сбивала с толку моя одежда, и он нередко задавался вопросом,
составляет ли она часть моего тела или нет, ибо я никогда не снимал ее,
пока все в доме не засыпали, и надевал рано утром, когда все еще спали.
Мой хозяин сгорал желанием узнать, откуда я прибыл и каким образом я приобрел
видимость разума, которую обнаруживал во всех моих поступках; ему хотелось
поскорее услышать из моих собственных уст всю историю моих приключений.
Он надеялся, что ждать ему придется недолго: настолько велики были успехи,
сделанные мной в заучивании и произношении слов и фраз. Для облегчения
запоминания я расположил все выученные мною слова в порядке английского
алфавита и записал их с соответствующим переводом. Спустя некоторое время
я решился производить свои записи в присутствии хозяина. Мне стоило немало
труда объяснить ему, что я делаю, ибо гуигнгнмы не имеют ни малейшего
представления о книгах и литературе.
Приблизительно
через десять недель я уже способен был понимать большинство вопросов моего
хозяина, а через три месяца мог давать на них довольно сносные ответы.
Мой хозяин особенно интересовался, из какой страны я прибыл к ним и каким
образом научился подражать разумным существам, так как еху (на которых,
по его мнению, я был поразительно похож головой, руками и лицом, то есть
теми частями тела, которые не были закрыты одеждой), при всех свойственных
им задатках хитрости и большом предрасположении к злобе, поддаются обучению
хуже всех других животных. На это я ответил, что я прибыл по морю очень
издалека со многими другими подобными мне существами в большой полой посудине,
сделанной из стволов деревьев, и что мои спутники высадили меня на этом
берегу и оставили на произвол судьбы. С большими затруднениями и только
при помощи знаков мне удалось сделать свою речь понятной. Мой хозяин ответил
мне, что я, должно быть, ошибаюсь или «говорю то, чего не было». (Дело
в том, что на языке гуигнгнмов совсем нет слов, обозначающих ложь и обман.)
Ему казалось невозможным, чтобы за морем были какие-либо земли и чтобы
кучка диких зверей двигала по воде деревянное судно, куда ей вздумается.
Он был уверен, что никто из гуигнгнмов не в состоянии соорудить такое
судно, а тем более доверить управление им еху.
Слово
«гуигнгнм» на языке туземцев означает лошадь, а по своей этимологии —
совершенство природы. Я ответил хозяину, что мне еще трудно выражать свои
мысли, но я прилагаю все усилия к лучшему усвоению языка и надеюсь, что
в скором времени буду в состоянии рассказать ему много чудес. Он был так
добр, что поручил своей кобыле, жеребятам и прислуге не упускать ни одного
случая для усовершенствования моих познаний в языке, и сам посвящал ежедневно
два или три часа занятиям со мной. Скоро всюду по окрестностям разнеслась
молва о появлении удивительного еху, который говорит как гуигнгнм и в
своих словах и поступках как будто обнаруживает проблески разума, так
что многие знатные кони и кобылы часто приходили к нам взглянуть на меня.
Им доставляло удовольствие разговаривать со мной; они задавали мне много
вопросов, на которые я отвечал как умел. Благодаря всем этим благоприятным
обстоятельствам я сделал такие успехи, что через пять месяцев по приезде
понимал все, что мне говорили, и мог довольно сносно объясняться сам.
Гуигнгнмы,
приходившие в гости к моему хозяину с целью повидать меня и поговорить
со мной, с трудом верили, чтобы я был настоящий еху, потому что поверхность
моего тела отличалась от поверхности тела других еху. Гуигнгнмы были удивлены
тем, что видят у меня голую кожу и волосы только на голове, лице и руках;
однако вскоре одна случайность открыла хозяину мою тайну.
Я уже
сказал читателю, что с наступлением ночи, когда весь дом ложился спать,
я раздевался и укрывался моим платьем. Однажды рано утром хозяин послал
за мной своего камердинера, гнедого лошака; когда он вошел, я крепко спал,
прикрывавшее меня платье свалилось, а рубашка задралась выше пояса. Проснувшись
от произведенного им шума, я заметил, что он находится в некотором замешательстве.
Кое- как исполнив свое поручение, он в большом испуге прибежал к своему
господину и смущенно рассказал ему все, что увидел. Я сейчас же узнал
об этом, ибо когда, наскоро одевшись, я отправился засвидетельствовать
свое почтение его милости, то первым делом хозяин спросил меня, что означает
рассказ слуги, доложившего, будто во время сна я совсем не тот, каким
бываю всегда, и будто некоторые части моего тела совершенно белые, другие
— желтые или, по крайней мере, не такие белые, а некоторые — совсем темные.
До
сих пор я сохранял тайну моей одежды, чтобы как можно больше отличаться
от гнусной породы еху; но после этого случая было бесполезно хранить ее
долее. Кроме того, моя одежда и башмаки сильно износились, и недалеко
было время, когда они совсем развалятся и мне придется заменить их каким-нибудь
изделием из кожи еху или других животных и, следовательно, выдать всю
свою тайну. Поэтому я сказал хозяину, что в стране, откуда я прибыл, подобные
мне существа всегда закрывают свое тело искусно выделанной шерстью некоторых
животных, отчасти из скромности, а отчасти для защиты тела от жары и стужи.
Что же касается лично меня, то, если ему угодно, я готов немедленно представить
доказательство справедливости сказанного мной; я только прошу извинения,
что не обнажу перед ним тех частей тела, которые сама природа научила
нас скрывать. Выслушав меня, хозяин сказал, что вся моя речь показалась
ему крайне странной и особенно ее последняя часть; он не мог понять, каким
образом природа может научить нас скрывать то, что сама же дала нам. Ни
сам он, ни его домочадцы не стыдятся никакой части своего тела; впрочем,
я могу поступать, как мне угодно. В ответ на это я расстегнул кафтан и
снял его, затем снял жилет, башмаки, чулки и штаны; спустив рубашку до
поясницы, я обмотал ею, как поясом, середину тела, чтобы скрыть мою наготу.
Хозяин
наблюдал все мои действия с огромным любопытством и удивлением. Он брал
одну за другой все принадлежности моего туалета между копытом и бабкой
и рассматривал их с большим вниманием; потом он легонько погладил мое
тело и несколько раз осмотрел его со всех сторон. Обследовав меня, он
заявил, что без всякого сомнения я — настоящий еху и отличаюсь от остальных
представителей моей породы только мягкостью, белизною и гладкостью кожи,
отсутствием волос на некоторых частях тела, формой и длиной когтей на
задних и передних ногах и, наконец, тем, что притворяюсь, будто постоянно
хожу на задних ногах. Он не пожелал производить дальнейший осмотр и разрешил
мне одеться, потому что я дрожал от холода.
Я выразил
хозяину неудовольствие по поводу того, что он так часто называет меня
еху — этой гнусной скотиной, к которой я питаю глубочайшее отвращение
и презрение. Я просил его не прилагать ко мне этого слова, а также запретить
его употребление по отношению ко мне как в его семье, так и среди его
друзей, которым он позволял видеть меня. Я просил его также сохранить
тайну искусственной оболочки моего тела, по крайней мере, до тех пор,
пока она совершенно не износится; что же касается его слуги, гнедого лошака,
то его милость пусть соблаговолит приказать ему молчать.
На
все это мой хозяин благосклонно согласился, и таким образом тайна моей
одежды была сохранена до тех пор, пока она не стала изнашиваться, так
что я должен был ухитриться чем-нибудь заменить ее, но об этом будет рассказано
ниже. Со своей стороны хозяин выразил желание, чтобы я как можно старательнее
продолжал изучать их язык, так как он больше поражен моим умом и способностями
к членораздельной речи, чем видом моего тела, покрыто ли оно одеждой или
нет, и с большим нетерпением ожидает услышать от меня чудеса, которые
я обещал ему рассказать.
С этих
пор хозяин с удвоенным усердием стал обучать меня: он водил меня с собой
в гости и просил всех обращаться со мною вежливо, потому что, по его словам,
такое обхождение приводит меня в хорошее расположение и я становлюсь более
занятным.
Не
ограничиваясь взятым на себя трудом обучать меня языку, хозяин задавал
мне ежедневно, когда я бывал в его обществе, множество вопросов относительно
меня самого, на которые я отвечал как умел; таким образом, у него постепенно
составилось некоторое общее, хотя и очень несовершенное представление
о том, что я собирался рассказать ему. Было бы скучно излагать шаг за
шагом мои успехи, позволившие мне вести более связный разговор; скажу
только что первый мой более или менее обстоятельный рассказ о себе был
приблизительно таков.
Я прибыл,
как я уже пробовал разъяснить ему, из весьма отдаленной страны вместе
с пятьюдесятью такими же существами, как и я. Мы плавали по морям в большой
деревянной посудине, размерами превосходящей дом его милости. Тут я описал
хозяину корабль в возможно более понятных выражениях и при помощи развернутого
носового платка показал, каким образом он приводится в движение ветром.
После ссоры, происшедшей между нами, продолжал я, меня высадили на этот
берег, и я пошел вперед куда глаза глядят, пока не подвергся нападению
отвратительных еху, от которых его появление освободило меня. Тогда хозяин
спросил меня, кто сделал этот корабль и как случилось, что гуигнгнмы моей
страны предоставили управление им диким животным. На это я ответил, что
я только в том случае решусь продолжать свой рассказ, если он даст мне
честное слово не обижаться, что бы он ни услышал; при этом условии я расскажу
ему об обещанных мною чудесах. Он согласился. Тогда я сказал ему, что
корабль был построен такими же существами, как и я, которые во всех странах,
где мне приходилось путешествовать, так же как и в моем отечестве, являются
единственными разумными творениями, господствующими над всеми остальными
животными; и что по прибытии сюда я был так же поражен при виде разумного
поведения гуигнгнмов, как поразили бы его или его друзей проблески ума
в том создании, которое ему угодно было назвать еху, я должен, конечно,
признать полное сходство моего тела с телом этих животных, но не могу
понять причину их вырождения и одичания. Я прибавил далее, что если судьба
позволит мне возвратиться когда-нибудь на родину и я расскажу там об этом
путешествии, как я решил это сделать, то мне никто не поверит, и каждый
будет думать, будто я говорю то, чего не было, и что я выдумал свои приключения
от начала до конца; и, несмотря на все мое уважение к нему, к его семье
и его друзьям, я, помня его обещание не обижаться, беру на себя смелость
утверждать, что мои соотечественники едва ли признают вероятным, чтобы
гуигнгнмы были где-нибудь господствующей породой, а еху грубыми скотами.
{1} Император Карл V — Карлу V приписывается изречение, что охотнее
всего он обращался бы к богу по-испански, к любовнице — по-итальянски,
а к лошади — по-немецки.
|
|